Евангелие от Магдалины. Тетрада Фалло

Мите, как человеку «беспробудно талантливому», предлагали время от времени работу в разного рода секретных точках, намекая, что разоружиться-то мы, конечно, разоружились, однако... дело умному человеку найдется.

— Нет! — говорил честный Митя. — Я на статуе Свободы поклялся!

Между тем и даже в нашем институте можно было неплохо жить, что и делал мой бывший муж Гуня — кстати, тоже отчаянный борец за все новое и светлое. Из закрытых дел нашего института он настругал массу делишек, только теперь все это из разработок строгой секретности перешло в разряд эзотерических, мистических и прочих старинных тайн и широко распродавалось в этой упаковке. Гуня появлялся теперь в институте то в короне египетского фараона, то в лохмотьях шамана. Митя вполне мог бы участвовать в этом «празднике духа» где-то на уровне жреца (с его-то знаниями!), но он решительно отказывался. После долгих моих уговоров согласился участвовать лишь на самом нижайшем уровне — продавал на Сенной площади голографическое изображение «Нефертить», которых на институтском оборудовании штамповал Гуня. «Нефертить» брали: всего за пятерку — погрузиться в янтарные глубины истории и искусства!

— Да! Не бодряк. — Я подошла к Мите, поцеловала его. Губы его были сухие и горячие.

Дома я намешала отвратительную смесь, измельченный чеснок с медом, и заставила его глотать, запивая горячим чаем.

— Хорош-шо! — довольный, булькал Митя.

Нарвав тряпок из ветхой простыни, я утирала ему сопли:

— Поганенький ты мой!

Раздался громкий стук в дверь. Я открыла. Отпихнув меня пузом, в комнату вошел наш участковый Ткачук. За дверью маячила в засаленном своем халате Сима, подруга соседа, «хорошего человека» Толяна.

— Говорят — вы музейные ценности распродаете? — прохрипел Ткачук. — Покажьте!

Очевидно, он имел в виду «Нефертить», вызывающих ревность безумной Симы.

Я захлопнула дверь перед носом соседей: с властями разберемся без них.

— А этот чего лежит? Помирает? — Ткачук так шутил.

Через час, откушав всех настоечек — и лимонной, и полынной, и померанцевой, и на березовых почках, получив в благодарность за визит одну, благосклонно им принятую «музейную ценность», Ткачук убыл.

Потом мы лежали в темноте, вздыхая. Митя очень переживал за свою научную деятельность: неужто все, что он успел сделать, бесследно пропадет?

— Беда не в том, — сипел он, — что тебя спросят и ты не сможешь ответить, а в том, что тебя и не спросят!

— Спросят! Обязательно спросят! — утешала его я.

За стенкой послышался грохот: то честнейший Толик в очередной раз убивал свою подругу Симу — в этот раз, видимо, за то, что она на нас настучала. Надо заметить вскользь, что принципиального Толика, не расстающегося с ножом, мы боялись гораздо больше, чем его верную подругу. Когда грохот слегка утих, я приблизила губы к Митиному уху и прошептала:

— Клянусь: через полгода мы будем жить тут с тобой одни!

Так все и вышло, хотя случилось все гораздо страшней, чем я планировала.

Вскоре Ткачук упаковал Толю, скрутив его в момент очередной расправы над его боевой подругой.

Родители Мити, застеснявшись, уехали в Новгород — «к сестры», как они это произносили.

Подруга Толяна Сима стала подолгу пропадать... и совсем исчезла.

Оставалась Пиковая Дама.

Наш длинный коммунальный коридор, обшарпанный и скособоченный, упирался в конце в высокую белую резную дверь. За ней начинались барские покои, а те, где жили мы, прежде были комнатами слуг.

Ясно! Мы люди «черного хода». Деление это четко соблюдалось и в советское время. Когда Военгидромет, еще всемогущий, давал площадь своим работникам, то барские покои получил директор, адмирал Цыпин с супругой, а холуйские комнаты дали научному сотруднику Дмитрию Варихову с родителями, а также слесарю Толику, чтобы приглядывал за гнилой интеллигенцией.

Теперь все несколько изменилось. Толик приглядывал за интеллигенцией из тюрьмы, а в барских покоях осталась лишь несчастная старуха Мара, бывшая жена адмирала, от которой он ушел жить к Сиротке, резко вдруг ворвавшейся из какой-то горячей точки в размеренную жизнь нашего института и с ходу закинувшей свои тоненькие ножки на плечи нашего старого «моржа».

Кругом лишь «обломки империи», и, видимо, чтобы строить новую жизнь, надо сначала их убрать?

Хотя, честно сказать, я поражаюсь выбору адмирала. Мара была ослепительной, знаменитой красавицей, и вокруг нее — а не вокруг Цыпы — кучковался советский бомонд — самые крутые партийцы, под этим кровом цинично-очаровательные артисты кино, знаменитые спортсмены и просто неизвестные, но холеные личности — видимо, послы или разведчики. И Мара ими командовала, не только салонной их жизнью, но и делами. Я пару раз была к ней приглашена — и успела почувствовать это. А теперь адмирал (или время?) разрушили эту жизнь, казавшуюся столь мощной, устойчивой и великолепной. Ради какой-то хорошенькой дурочки... Хотя, может быть, насчет дурочки я не права.