Евангелие от обезьяны (СИ)

И все-таки она была, а я был в ее сердце. Это никогда не проходит просто так. Не может пройти...

И вдруг – представьте! – вокруг меня закипает что-то новое, что-то радикально меняющее мировоззрение, меняющее все, а в центре этого нового движения – один из наших. И вот я вижу, как поднимается ураган, и этот ураган готов снести все старое, все отжившее. Но я почему-то не способен быть его частью, я не могу даже понять, какая сила им движет! На какое-то мгновение я испугался, что окажусь тем самым старым и отжившим. Это унижало, как и любое бессилие. Минуту назад я был впереди колонны, на гребне волны, в шаге от будущего... А теперь я сам стал прошлым и даже не понял, как это произошло. Так что да, конечно, я парился этим...

Но тринадцать лет – это тринадцать лет. Я привык. Построил свой бункер.

Был мир и был я. Мы сосуществовали, питались друг другом, оба были одновременно носителями и паразитами. Не то чтобы мне это нравилось, просто выбора другого не было. Я не рыба, не могу жить на дне океана, мне приходилось жить с людьми. Поэтому я нашел какие-то свои компромиссы, сгладил углы, или как это называется? И зависал в собственном бункере большую часть времени. Этот бункер был в моей голове, всегда со мной, омнео мео мекум порто. У каждого человека есть бункер, свой собственный Дубендорф... В моем было чуть меньше окон, наверное, не знаю. Но этого хватало, чтобы жить.

А тем утром кто-то его взорвал. Человек, которого я когда-то ненавидел и на кенотафе которого, пьяный вдрызг, в сопли, в унизительные слезы, обещал сплясать в то время, как весь мир скорбел об уходе мессии.

Exile On Main Street.Иникакихбункеров.

А мимо меня…

В вязкой тишине замок щелкает, как затвор снайперской винтовки. Изрисованные школьными маркерами стены дышат жаром, словно они и не стены вовсе, а изразцы гигантской печки, внутри которой я шлепаю по тлеющим углям в каком-то мутном, неопределенном и сильно задымленном направлении. Наверное, нечто подобное чувствовали коптские мумии, когда их запечатывали в саркофаг и несли к пирамидам под злым нильским солнцем. Листья вечнозеленой драцены, разлаписто пальцующей из большой глиняной кадки у окна лестничной клетки, впервые в ее жизни пожелтели. Даже кнопка лифта в этой искаженной температурной аномалией реальности теплее парного молока.

За все в жизни надо платить. И за честь стать апостолом – тоже. И за чудо, о котором ты хочешь просить Азимовича.

Платить придется всем, чем ты оброс за двенадцать лет, парень. Хочешь или не хочешь, а у тупиковой опции «Жить как все» был и побочный эффект в виде домашнего очага, который теперь тебе придется бросить. Почему-то я до конца осознаю сей факт лишь сейчас.

И вот этого человечка, который сейчас уже спит, так быстро заснул, свернувшись, под твоей рукой, во сне мечтая о «Тачках» и ероша твою подмякшую ладонь колючими волосами, которые ты собственноручно обстриг машинкой «Филипс» с насадкой 7 миллиметров всего две недели назад, но теперь они уже отросли, сто пудов, до 9 миллиметров, потому что у парней в пять с половиной лет так быстро отрастают волосы, – и вот его тебе, сраный апостол, бросить тоже придется, да. Потому что тут ведь как: либо одно, либо другое. Либо ты отдаешь себя близким, либо делу, каковым бы оно ни было – хоть коллекционирование фантиков, хоть становление новой веры. А обе опции сразу никто не потянет. Нет мощности на это человеческой.