Евангелие от обезьяны (СИ)

– Бррр, – громко изрыгает Лина, передергиваясь лицом, как заправский мужик. Исторгнутый абырвалг низводит и без того отправленную в отпуск сексуальность до величин уже и вовсе отрицательных. Надо бы дать ей закусить; но крестный отец, видимо, перепутал советы диетолога и вместо того, чтобы бросить наркотики, бросил есть. Как еще объяснить тот факт, что разнообразным стаффом завалена вся квартира, в то время как найти в ней три корочки хлеба – проблема. Лишь через пять минут оголтелого поиска мне удается извлечь из какого-то дальнего схрона пачку просроченных хлопьев Nestle, которую Паоло, судя по ее виду, почал еще бегая на обеих ногах. Лина запоздало закусывает, морщась от вкуса пыли, а я древним трехсотым «Пентиумом» зависаю в приятных раздумьях о том, какой из многочисленных наркотиков, обнаруженных в закромах приблатненной старой обезьяны, будет наиболее полезен в моем нынешнем состоянии.

С большим отрывом побеждает трамадол, исчезнувший из Москвы уже лет шесть как. Заглатываю горсть, чтобы убить сразу трех зайцев: получить старый добрый опиатный приход, побороть одолевающий сон и обезболить левое заплывшее веко, ведь его придется взрезать. Еще найти бы только нож.

Под саундтрек из автоматных очередей, натужных «Уралов» и «стоять – лежать – мордой в пол» долго ползаю на четвереньках по квартире, высвечивая фонариком самые темные ее закоулки. Натыкаюсь поочередно на пыльный фолиант «Истории СССР», такой тяжелый, что им можно убить человека, черно-белое фото женщины с ребенком, хаотично набросанные горки DVD с порнухой, би-муви и сериалами. А вот колюще-режущего ничего нет. Кому расскажешь – не поверят: в логове урки – и не найти пера.

– Кто это такие? – наконец спрашивает Лина, придя в себя. – Откуда… откуда всё это?

– От ублюда, – пытаюсь ухмыльнуться, но разбитые губы напрочь отказываются. – Это зомби, великие и ужасные. Они же – беженцы. Не говори, что ты о них не слышала.

– Я слышала, но…

– Гнала от себя эти мысли?

– Гнала от себя эти мысли.

– Все гонят. Думают, что от этого трупаки перестанут существовать. Ничего, это ненадолго. Лет через десять они расплодятся до точки невозврата и таки придут в Москву – тогда больше никаких мыслей никто гнать не будет. Это называется – демографическое давление.

– Ужасно. – Она качает головой. – И что же мы будем делать?

– Начнем ругать онистов, что скрывали от нас правду. Мол, сами-то мы люди маленькие, знать ни о чем не знали. А то, что все это время первые десять километров от МКАД гнали на максималке без остановок – так это по чистой случайности, а вовсе не потому, что подозревали подвох. А даже если и подозревали, то нас разубеждали по телевизору. Все как всегда.

– И что… нельзя с этим ничего сделать? Ведь это же просто ужас, когда люди живут так!

Когда она говорит, я ее не вижу. Голос доносится откуда-то из-за спины, из едкого туманного сумрака. Я направляю в ее сторону фонарь. Она закрывает глаза рукой и от этого снова хорошеет. Все-таки здорово, что она сейчас не лицезреет мою опухшую будку.

– Можно, – отвечаю ей. – Только для этого нужно сделать три вещи. Во-первых, выгнать на хер всех онистов, что не так сложно, как кажется. Уродцы жадные, трусливые и безыдейные. Это не те люди, которые будут взрывать себя в кольце противников, врезаться в толпу на грузовике с гексогеном и падать грудями на амбразуры. Когда запахнет жареным, они просто сбегут в Европу, где у каждого уже давно учатся дети, прикуплен домик и отлажен бизнес, оформленный на жену. Во-вторых, выбрать власть, которая будет решать, а не скрывать проблемы. А в-третьих, перестать быть идиотами. Это самый важный пункт, потому что без него невозможны два первых. Но как раз с ним-то и засада. Потому что люди, сколько их ни стреляй, ни кидай и ни трахай в задницу, не испытывают ни малейшего дискомфорта от бытия идиотами. Хотя о чем это я. Ты слишком…

– Глупа?

– …молода, чтобы этим морочиться. И красива. У тебя и так все будет хорошо.

Я снова перевожу фонарь на выдвижные ящики, которые открываю один за одним. Я вижу в них носки Палого, трусы Палого, флягу Палого и даже, как ни странно, два или три галстука Палого, не иначе как носил их со спортштанами на сходках, экий щеголь, – но по-прежнему не вижу ножа Палого. От Лины теперь остался только огонек сигареты – тонкой и дамской, из квадратной пачки, похожей на парфюм и стоящей тоже почти как парфюм. После всего сегодняшнего роуд-муви я как никогда близок к тому, чтобы стрельнуть у нее такую же и нарушить двухгодичный мораторий; креплюсь из последних сил – больше из мазохизма, чем из принципа.