Евангелие отца

…В отеле для меня ничего не было ни в восемь, ни в десять вечера. Целый день я ждал. Прошел еще один дурацкий день - жаль. Он ничего не принес, кроме отупения от шума Афин, преследующего (даже после долгого горячего душа) запаха пота сотен людей и странного желания вообще ничего не делать. Чтобы вообще больше никогда ничего не происходило, чтобы все кончилось, чтобы я лежал на кровати и не двигался, но так не будет – все только начинается и мне этого не хочется. Но самое противное, что это уже не остановить.

Гл. 2

Я с детства ненавидел зеркала. Мне никогда не нравилось мое отражение – я не хотел иметь ничего общего с тем, кто был ТАМ, по ту сторону. Он всегда глупо выглядел, имел плохую фигуру и кривлялся, но часто я замечал, что порой вдруг он очень странно смотрел на меня. Мне казалось (сейчас я в этом уверен), что смотрит он испытующе и осуждающе. В чем была моя вина, я не знал. Сейчас я понимаю, что мы просто всегда были по разные стороны баррикад, и мне всегда было трудно объяснить ему свои поступки. Он читал мои мысли, видел все мои минусы, знал мои проблемы и только смотрел, смотрел, смотрел. Мне хотелось ему крикнуть: ты, сволочь! Подскажи, дай знать, что мне делать, потому что ты, наверное, знаешь.… Но он только смотрел, молчал, и тупо шевелил губами.

Я пробовал к нему не подходить, но он звал, и я опять и опять подходил и он смотрел. Это была глупая игра – кто кого. Я знал, что мне не повезет, что ему можно все – мне ничего. Я разбил зеркало. В тот день мне здорово попало от матери. Когда она успокоилась, она сказала, что это к несчастью – тогда мне было смешно. Тогда мне казалось, что это глупо. Это было – тогда. Теперь я так не думаю. Теперь мне страшно.

Когда я подошел к осколкам (я должен был их убрать сам – это было наказание), я увидел там себя, но я был… разорванный на части, что ли? Это было, как в калейдоскопе только куда-то пропал цвет. Потом я разбил еще много зеркал и однажды доктор сказал, что это такая болезнь. Какая? Доктор не знал. Как все доктора он придумал для мамы непонятное слово, и она успокоилась. Это был первый раз, когда я встретился с латынью – она меня заворожила, и я стал читать. На самый глупый вопрос, которым мучают взрослые детей, я отвечал: буду библиотекарем в детском саду. Они всегда смеялись, и мама решила, что я глупый ребенок. Но эта игра отвлекла меня от зеркал. Доктор опять что-то говорил маме, но мама его уже не слушала: нас с доктором ей заменил вице-президент французской банка. Ей с ним было лучше, потому что куда приятнее, когда растут цены на твои акции, а не твои дети.

Время прошло быстро, и я перестал ходить в школу. Я ходил в университет – это было хорошо. Я курил, как все, я спал со всеми, как все, я пил, как все и я учил что-то. Впрочем, как все. Плохо помню – что именно, но было интересно: сборы пожертвований в пользу больных педофилией, манифестации в поддержку белых голубей, подруги-лесбиянки и трава. У меня был запас времени – банковский деятель был еще жив. Когда университет вдруг закончился, и мне сказали больше не приходить – вице-президент уже был не совсем жив. Потом он стал мертвым и неприятный осадок от похорон чужого и малознакомого мне человека остался на некоторое время: в конце концов, кроме неприятных воспоминаний он оставил маме свою фамилию, неплохую ренту и большой дом, записанный на мое имя в предместье Парижа. Наверное, я должен быть ему благодарен? Я благодарен. Дом – это хорошо.

Мама про этот дом, как ни странно, кажется, ничего не знала и ни разу там не была, поэтому я стал в нем жить. Наверное, он купил это дом с обстановкой и в обстановку входила большая библиотека – я жил в этой библиотеке. Сбылась мечта – я стал библиотекарем. Честно говоря, мне было на все наплевать, кроме старых книжек, ветчины, сыра, хлеба и вина. Однажды я зашел в банк и положил на стойку карточку - мне судорожно заулыбались, встали из-за своих конторок и почти хором назвали «дорогой мсье». Когда я спросил: сколько у меня на счету и надолго ли мне хватит денег, мне ответила блондинка в строгом черном деловом костюме в обтяжку и, конечно, без нижнего белья: «О, мсье! Вам не о чем беспокоиться». Стало быть, хватит – и я себе больше не задавал этот вопрос никогда. Хотя, если быть до конца честным, то про счет я забыл, а про блондинку нет. Мне понравилось, что деньги на счету были, а белья в тот день действительно на ней не было.

Это удовольствие длилось почти пятнадцать лет (я только про счет – блондинку вскоре сменило что-то рыжее) – мама была молода: ее новый товарищ еще моложе и жили они счастливо по ту сторону океана. Все было очень хорошо. Потом наступил четверг.

Гл. 3