Евангелие рукотворных богов

– А во что верить? В драконов? В тех, кто войну развязал? В Бога? Прокляты мы все! Я в себя верю, уберегу, сохраню род – будем выкарабкиваться. А так – никому мы на фиг не нужны! Ты говоришь – спаситель ходит… Тебе с того что? Ну и пусть себе, драконы вон тоже летают, а толку? Может, и придет пора, спалят нас уже до конца или за руку в светлое будущее поведут. Легенды, пророчества… выживать надо, про другое голова болит.

– Кочевники рассказывают: тот, кто его повстречает, кто ему руку подаст, – станет соратником и вместе с ним будет вершить судьбы мира.

– Тебе, Кулак, видно, миром поуправлять не терпится, хутора своего мало, – беззлобно ухмыльнулся Сивый и хлопнул собеседника по плечу.

Кулак наклонился к костру, подобрал вывалившуюся ветку, пошевелил ею в углях и раскурил от занявшегося конца короткую самодельную трубку. Табак. Лишь возвращаясь с богатой ярмарки, можно было позволить себе такую роскошь. Глубоко затянулся – по телу пробежала волна тепла и успокоения.

– Ага, я бы ужо их всех репу садить поучил.

– Пускай Полк учит, он у нас башковитый.

– И ему не веришь?

– Ему… я его понимаю. Он княжить хочет, как встарь. В городе осел, округу подминать начинает, горы золотые обещал, только не выйдет ничего.

– Почему? Многие к нему пришли.

– Ну, навел он порядок на ярмарке, город, согласен, от всяких бед оборонить его дружинникам по силам. Только поселки наши по всей Куте разбросаны – сотни верст, а он и дальше, за Устье, вниз по Елене замахнулся. Непосильную ношу на себя берет. Пусть пока под боком разберется, а там посмотрим.

– Посмотрим, – кивнул Кулак, – тут я с тобой согласен. Напастей еще тех не видели, от которых он беречь рвется.

– То-то и оно.

Лес тихо шумит, шелестит листвой. Будто и не было Войны, будто не осталось за спиной почти уже двух десятков лет растерянности, испуганного недоумения и отчаянного желания выжить. Спокойные, мирные звуки природы. Словно не рыщут в глубине странные, невиданные ранее создания – огромных размеров волки с почти человеческими глазами. Едва ощутимое дуновение ветра, шевелящего прибрежный камыш и несущего радостную свежесть приближающегося утра. Запах наступающей весны в месяц, считавшийся до войны первым месяцем лета. Люди сидят у костра, курят, беседуют – картинка из потерянного прошлого, артель рыбаков на привале. Нет вчера и нет завтра, есть только сейчас – расслабленно текущая действительность, словно вырванная из уже уничтоженной, кажущейся чужой реальности. Люди отдыхают. Люди научились наслаждаться каждым мгновеньем. Они познали вкус родниковой воды и куска черствого хлеба. Теперь они знают цену прожитого дня. Да, они многому научились за этот короткий, в половину поколения, промежуток времени, но и многое забыли. Например, они уже не умеют удивляться – их уже не встревожит парящий в небе дракон; они остались бы равнодушными, узнав, что солнечные горячие пляжи далеких вожделенных стран теперь скованы льдом; они спокойно принимают даже то, что смертельно израненный человек без квалифицированной помощи через месяц сам становится на ноги.

– Хорошо как, – вздохнул Кулак, – давно так тихо не было. А? Может, и наладится? Кута, смотри – чистая, как встарь.

Свежи были воспоминания – воды реки, несущие свернувшиеся сывороткой грязно-серые хлопья пепельной пены. В первые годы грязь ползла по течению сплошным комковатым ковром, позже, как правило, после таяния снега или дождей, в мутноватой воде вновь появлялась странная взвесь.

– Очищается помаленьку.

– А я вот боюсь. Порой смотришь на лес – вроде все как прежде и в то же время немного не так. Как будто меняется незаметно. Ты птиц когда в последний раз видел? И зверьё в лесу иной раз такое встретишь… Про волколаков и не говорю.

– Да, сосед, тебя послушать – хоть в петлю. Пойдем спать, молодые пусть службу бдят.

Старики поднимаются, подбирают с чурок, на которых сидели, теплые мохнатые шубы и расходятся по стоянкам. Старики… сколько им было, когда началась война? Двадцать пять-тридцать лет, не больше. А посмотреть сейчас – выглядят на все семьдесят. И то правда, год после войны один за два разменивается, и то лишь тем, кто выжил.