Евангелие рукотворных богов

Несчастный часто общался с невидимой собеседницей, то задавая непонятные вопросы, то умоляя простить за предательство. Иногда с его уст срывались короткие команды, подтверждающие его былую принадлежность к служивому племени, выкрики, будто душа все еще продолжала воевать где-то на забытом поле брани. Бывало, он проклинал кого-то уже ушедшего, до кого никак не могли дотянуться его безжизненные руки.

Паренек вечерами пересказывал услышанное взрослым, но обрывки бреда не могли пролить свет на главный вопрос – откуда в зимнем ночном лесу взялся израненный одинокий человек. Нельзя сказать, что хутор был оторван от мира – он находился на пути в Устье Куты и к Елене, и летом в обе стороны сновали караваны торговцев, изредка останавливающиеся на ночлег. Несколько раз охотникам приходилось отбиваться от разбойников, банды которых прорывались дальше от Пути в поисках наживы. Но все, даже бродяги и паломники, перемещались сплоченными группами, способными противостоять опасности, – в новом жестком мире не было места одиночкам.

К середине второй седмицы все уже привыкли к раненому, к его стонам и свистящему надрывному дыханию. Балансирующий на грани между смертью и жизнью человек воспринимался окружающими практически как член общины. Мороз не торопясь, но с каждым днем все ощутимее, отступал. На ледоход в скорое время, правда, надеяться не приходилось, потому ярмарка в этом году могла отложиться дней на десять. Вечерами охотники начали доставать из сундуков рыбачьи снасти, пришло время проверять их состояние, править и чинить в ожидании короткого лета. Работу свою они сопровождали однообразными байками да привычными шутками, женщины время от времени развеивали скуку красивыми, но печальными песнями. В один из таких унылых вечеров в главную избу вломился дозорный:

– Чужие на дороге, человек тридцать верхом!

В нынешние времена отряд из тридцати воинов представлял собой серьезную силу. Боеспособных мужчин хутор мог противопоставить целых шестнадцать человек, за высоким частоколом можно относительно безопасно отсидеться, отстреливаясь из самострелов, но если гости смогли позволить себе иметь лошадей, то и вооружены они уж наверное соответствующе. Хорошего мало, проехали б лучше мимо, по своим делам, да кто на ночь глядя от теплого угла откажется? Молча мужчины похватали оружие и высыпали на улицу.

Изнутри к частоколу вела насыпь, охотники занимали позиции, пританцовывая на морозе да поудобнее устраивая самострелы. Отряд уверенно свернул с русла реки и ровной колонной направился к запертым воротам хутора. Почти три дюжины всадников на укутанных в длинные стеганые попоны лошадях!

– Хозяева, – привстал на стременах головной, ехавший по правую руку, – что смотрите хмуро? Впустите погреться.

– Всех пускать – больно кровью ссать, – мрачно отозвался старейшина.

– Мы люди мирные, разве что бражкой угостить можем – от нее и правда ночью побегаете, – засмеялся собеседник. – Тебя звать-то как, батько?

– А батькой и зови, сынок, – не менял тон Сивый. – Ехали б вы и дальше, если по-мирному.

– В Каймонке вчера ночь гостевали, так Кулак говорил: хороший Сивый хозяин, радушный. Выходит, соврал, куркуль толстожопый?

– От такой оравы избавиться, соврал, как есть соврал, – охотно подтвердил отец. – А может, вы Кулака на углях от его же хутора пытали, я почем знаю?

– Зачем на углях? У камина, за доброй кружкой. Впускай, батько, в долгу не останемся.

– Уж вы-то заплатите, с такими должниками голой задницей в снегу ночевать буду.

– Не кипятись, хозяин, – подал голос второй наездник, до этого молча слушавший перепалку, – пусти меня одного, поговорим, а там решишь.

Сивый задумался. Похоже, этот чужак отдавал приказы в отряде, хуторяне вряд ли рисковали, впустив одного человека. Да и заложником может стать в случае чего.

– Скажи своим, чтоб отошли на выстрел, – принял решение старейшина.

Вожак кивнул и сделал знак своим. Так же молча, словно призраки, сопровождающие его воины разделились на два рукава, разъехались в стороны, по широкой дуге развернулись, вновь собрались в колонну и откатились на порядочное расстояние.

«Ишь, словно на параде, как в старые времена, – промелькнуло у Сивого, – видно, перед каждым зимовьем так выкаблучиваются».