Евангелие страданий

Мы воспели силу любви покрывать множество грехов, мы говорили как для совершенных. Если здесь был тот, кто не чувствует себя совершенным, мы в нашей беседе не делали для него исключения. Давайте же еще раз воспомянем эту любовь, чтобы увидеть образ ее, явственный для души. И если есть те, кто, рассматривая себя в зеркале этого образа, убедятся в своем несходстве с ним, если даже такое случится со всеми, мы не станем делать для них никакого исключения.

Когда книжники и фарисеи схватили женщину в явном грехе[71], они представили ее на средину храма пред лице Спасителя; но Иисус нагнулся и писал пальцем на земле. Книжники и фарисеи сразу же обнаружили ее грех, и это было нетрудно, ведь ее грех был явным. И в то же время они обнаружили иной грех, в котором они сделали сами себя виновными – они желали уготовать Господу западню. Но Иисус нагнулся и писал пальцем на земле. Почему же Он нагнулся; почему Он писал пальцем на земле? Восседал ли Он там как судья, который внимательно слушает обвинителей и, слушая, нагибается и записывает пункт за пунктом обвинения, чтобы ничего не забыть и судить строго; был ли грех этой женщины единственным грехом, письменно зафиксированным Господом? Не писал ли Он пальцем на земле скорее для того, чтобы это изгладить и забыть? Там стояла грешница, окруженная людьми, возможно, еще более виновными, которые громко обвиняли ее, но любовь нагнулась и не слушала обвинений, колебавших воздух над ее головой; она писала пальцем, чтобы стереть то, что она и так знала; ведь грех обнаруживает множество грехов, но любовь покрывает множество грехов. Да, даже перед лицом греха любовь покрывает множество грехов; ведь одно слово Господа заградило уста книжникам и фарисеям, и не нашлось больше обвинителей, не нашлось никого, кто бы теперь осудил эту женщину. А Иисус сказал ей: «И Я не осуждаю тебя, иди и впредь не греши, – ведь воздаяние за грех рождает новый грех, а любовь покрывает множество грехов».

Любовь покрывает множество грехов

1 Пет 4:7–12[72]

Так же, как по содержанию речь апостола в корне отлична от обычной человеческой речи, так и по форме она во многом отличается от нее. И одно из ее отличий в том, что она не дает слушающему остановиться и передохнуть, равно как не позволяет помедлить и отложить свой труд говорящему. Речь апостола исполнена заботы, горяча, вдохновенна, напоена силами новой жизни, она зовет, окликает и обращает, будоражит, взывает с силою, кратка, резка, пронизана как страхом и трепетом, так и жаждой и блаженным чаянием, являя собой живое свидетельство великого беспокойства духа и глубокого нетерпения сердца. Да и где тот, кто сам бежит на ристалище[73], взял бы время для долгих речей? Ему пришлось бы тогда остановиться! Где тот, кто ищет быть всем для всех[74], взял бы время для пространных исследований? Он не мог бы тогда столь быстро менять оружие духа![75] Где тот, кто во все паруса надежды несется к тому, что совершенно, найдет лишние мгновения для человеческой обстоятельности? Но если речь апостола и всегда нетерпелива как речь рождающего[76], то две мысли в особенности воспламеняют ее: с одной стороны, мысль о том, что ночь прошла и день приблизился[77], что ночь была долгой, и вот теперь – день, который не должен пройти впустую, а, с другой стороны, мысль о том, что приходит время, когда ничего нельзя уже будет сделать, что дни сочтены, что осталось недолго, что близок всему конец[78].