Евангелие страданий

Господь взял. Не сказал ли здесь Иов нечто иное, чем то, что было на самом деле, не употребил ли он более далекое выражение, прежде чем более близким обозначить бывшее. Его слово кратко и означает потерю всего; нам случается, не задумываясь, говорить так, копируя Иова, ведь эти слова стали своего рода благочестивой поговоркой; но связываем ли мы с ними, не задумываясь, и мысли Иова? Ведь разве не Савеяне напали на его мирные стада и поразили его слуг[135], разве о чем ином сказал сообщивший это вестник? Или разве не молния попалила овец и пастухов, разве о чем ином поведал вестник, сообщивший это, пусть даже он назвал молнию Божьим огнем? Разве не вихрь с того края пустыни опрокинул дом и погреб под обломками детей Иова, разве вестник назвал какого-либо иного виновника или сказал что-либо о том, кто наслал этот вихрь? Но Иов говорит: Господь взял; в то же мгновение, когда он получает каждое из этих известий, он понимает, что взял это именно Господь. Кто открыл это Иову? Есть ли у него страх Божий, если он все валит на Бога; не благочестивее ли поступаем мы, когда порой подолгу взвешиваем, можно ли так сказать?

Возможно, был в мире некто, кто все потерял. И вот он принялся размышлять о том, как это произошло. Но целое оставалось для него непонятным и темным. Его радость исчезла, как сон, и забота стала для него чем-то вроде нового сна, но он никак не мог понять, почему из первого сна он был брошен в этот горестный второй; не Господь, но случай был тем, кто отнял у него все. Или же он находил, что у него все отняли обман и лукавство людей, или прямое насилие, подобное насилию Савеян, поразивших стада Иова и пастухов; и его душа возгоралась гневом на людей; и он полагал справедливым не упрекать в этом Бога. Он, в общем-то, хорошо понимал, как это произошло, самое близкое объяснение, которое у него было, состояло в том, что это сделали определенные люди; более же далекое – в том, что эти люди были злы и их сердца испорчены. Он понимал, что ближайшим образом именно люди навредили ему и, быть может, он в том же духе понял бы и то доброе, что пришло бы к нему от людей; но мысль о том, что Господь, живущий высоко на небесах, ближе к нему, чем люди, что Он ближе всех к нему и тогда, когда люди поступили с ним дурно или восстали на него, – эта мысль была ему далека. Или же он, в общем-то, хорошо понимал, как это произошло, и мог с красноречием, которое придавал ему ужас, описать это: ведь что непонятного в том, что когда море дико бушует и вздымается до небес, то оно сметает хилые строения людей, как игрушечные; и когда неистовствует свирепая буря, то все человеческие предприятия – лишь детские забавы; и когда земля содрогается под натиском стихии, и вздыхают горы, то люди и все их великие дела низвергаются в бездну, словно ничто. Такого объяснения было ему достаточно – и в первую очередь, достаточно для того, чтобы сделать его душу ко всему безразличной; ведь поистине, чтобы опрокинуть построенное на песке, не нужно и бури, но даже если человек строит на иной почве, живя в другом месте, он не может считать в силу этого свою душу спасенной от всяческих бед! Или он понимал, что сам заслужил это, что если бы ему хватило ума в нужное время все правильно рассчитать, то этого бы не произошло. И для него это все объясняло; но на деле это объясняло прежде всего то, что он исказил сам себя и сделал для себя невозможным, чтобы жизнь, а главное, Бог его чему-либо научили.