Евангелие зимы

– Как это понимать, черт побери? – заорала мать. Замолчав, она глубоко подышала и продолжала спокойнее: – Послушай, Эйден, я сейчас стараюсь изо всех сил, ты же видишь. Мне бы очень хотелось видеть от тебя хоть какое-то содействие. Я пытаюсь сплотить нашу семью, пусть даже мы с тобой остались вдвоем, и даже малюсенькая поддержка от собственного сына меня бы очень, знаешь, подбодрила. К тому же Елена у нас больше не работает, так что привыкай.

– Ты не уволишь практически родного человека!

– Уже уволила. Осталось договориться, в какой день она приедет за вещами. Елена нам не родня, Эйден, вот что я пытаюсь до тебя донести.

Мне хотелось закатить скандал, но я не знал, что сказать. Фамилию мне дал Донован-старший, но именно Елена вырастила мальчика, которому он дал свою фамилию. Но тогда при чем тут, получается, мать?

– Практически родня, – возразил я. – Нельзя так поступать с человеком.

– Ох, Эйден, когда же ты повзрослеешь…

– Мне хорошо, когда она рядом, – сказал я.

– Я об этом думала.

– Да?

– Да. – Мать покачала головой и улыбнулась. – У меня была педагог, хореограф. Мне казалось, без нее я ничего не могу. Я была юной и не понимала, как танцевать без наставницы. Когда по семейным причинам она вернулась в Вену, я вообще собиралась бросить балет, но потом решила заниматься самостоятельно и подготовилась к экзаменам в Джуллиард[7]. Меня приняли. Это жизнь, Эйден. Понимаешь, можно справиться и самому – необязательно цепляться за людей, без которых, кажется, и дня не проживешь. Мне повезло, я поняла это в юности, но, представляешь, почти забыла тот урок. Твой отец ушел, это факт, но есть и другой факт: он мне не нужен.

Мамина зажигательная речь помогла мало: дома мы избегали друг друга. Я сидел в своей комнате, спускаясь только за льдом для ушиба, и в конце концов почувствовал, что мне необходимо выбраться из дома, и вышел пройтись. Я понимал, что у меня похмелье, обезвоживание, головокружение, и синяк болезненно пульсировал в такт биению сердца, но мне не давал покоя более глубокий, глубинный дискомфорт. Мне хотелось поскорее снова увидеть Джози, Софи, Марка, но я нервничал и боялся возвращаться в академию. Все будут пялиться на меня в коридорах и сквозь черный синяк прочтут мои мысли. Тонкая маска – опухшее лицо – окажется бесполезной и не скроет дефективного, полупомешанного, психованного, запутавшегося пацана. В меня будут тыкать пальцами и говорить: «Мы так и знали, мы догадывались, что он гомик, онанист, игрушка священника. Кто ты, а, Эйден?»

У меня не было ответа. Но я уже стал кем-то для Джози – я по-прежнему ощущал вкус ее губ. Когда она склонилась надо мной в лодочном домике, я чувствовал запах ванильного шампуня от ее волос и едва заметный аромат кокосового масла, исходивший от кожи. Я еще не принимал душ, храня на себе эти запахи, напоминавшие, как моя голова лежала у нее на коленях. Но кто я для Джози? Она так мало обо мне знает, а если узнает больше, что тогда? Зачем ей тратить на меня время? Я увлекся ею, странно и сильно, и желание испытать все это снова сводило меня с ума. Тягостно было думать о Марке – как он глядел на меня со скамьи в прихожей и как я гладил его холодными руками, чтобы доказать себе: его тело не может меня согреть. Помнит ли он об этом? А вдруг он спросит? Что мне ответить, чтобы он не убежал от меня подальше?

Я брел через весь город много раз хоженной дорогой, мысленно возвращаясь к одним и тем же вопросам, пока не оказался напротив прихода Драгоценнейшей Крови Христовой. Как пальцы и руки помнят мелодию на пианино уже после того, как вы забыли пьесу, так ноги сами принесли меня к началу длинной подъездной аллеи, пока я ломал голову, гадая, как ответить на вопросы, которые были мне не по уму. Он там, облизывает губы, размышляет над теми же затрепанными максимами, которые испробовал на несчетном количестве мальчишек. Мне хотелось закричать, взреветь, разнести это заведение вместе с ним, чтобы камня на камне не осталось. Однако тупая боль все еще ворочалась внутри меня – память о тех временах, когда его голос успокаивал меня, его слова обнадеживали меня, а вера в него вела меня. Теперь все это ушло.

Не знаю, сколько я стоял на улице, глядя на приходской дом, но в конце концов заметил, что день понемногу тускнеет, и не мог уже перестать думать о том, как следил за угасающим днем из подвала, когда там побывал Джеймс. Казалось нереальным, что я тоже когда-то был таким мальчишкой. В голове калейдоскопом закружились другие воспоминания, и я никак не мог переключиться, думая только о своем пребывании с отцом Грегом. Я вынул аддерол из внутреннего кармана пиджака, попытался раздавить таблетку в ладони и вдохнул неровные кусочки с кончиков пальцев. Ноздри обожгло, будто я щелкнул под носом зажигалкой «Зиппо». Во рту возник вкус, будто я проглотил пищевой соды, и полились слезы, которые я не сдерживал, говоря себе, что это аддерол, и больше ничего.