Эварист Галуа (Избранник богов)

Удивительно, как не вяжутся эти слова с настроением, которое им владело лишь минуту назад. Не зная, что еще сказать, он круто остановился.

Эв сидела не шелохнувшись. Она заговорила, медленно цедя слова, почти не шевеля губами. С каждым словом все более жестким становилось ее лицо.

— Вы говорили, вам нужна ясность. Хорошо, получайте. Я любовница одного человека, который мне очень нравится. Он патриот. Шесть недель его не было в Париже. Меня устраивало, что кто-то водит меня по хорошим ресторанам и кафе и рассказывает о наших революциях. Я не противилась вашим поцелуям. Возможно, позволила бы вам и большее, если бы вы знали, как попросить. Вообще говоря, вы мне нравились, хотя приемы у вас неуклюжи даже для начинающего. Но в конце концов вы математик. Не станешь ждать, что математик способен быть искусным любовником. Через несколько дней мой друг возвращается в Париж. Я не могу и не желаю вас больше видеть. Сожалею, что пришлось назвать вещи своими именами, но вы просили ясности. Теперь вы удовлетворены?

— Лжете! Не может быть!

Она твердо, нагло посмотрела в его побелевшее лицо.

— Похожа ли я сейчас на женщину, которая лжет?

Он встал. Эв сидела напротив в своей облегающей, доверху застегнутой ротонде. Руки ее небрежно лежали на ручках кресла. Эварист сам не знал, зачем он поднялся: то ли, чтобы избить ее, то ли, чтобы задушить или ударить кинжалом, который ему сделал мастер Анри. Ему хотелось сделать все сразу. Но порыв внезапно прошел. В лице Эв не было страха. Рот ее — он целовал его когда-то — сейчас стал жадным, большим. Полные непримиримой вражды блестящие черные глаза словно окаменели. Безобразное лицо, злобное, жестокое. Олицетворение греха и разврата. Эварист встал перед нею.

— Значит, вы обыкновенная уличная девка, которую может взять кто угодно? — Он кричал. — Вы играли мной, как сотнями других! Нашелся один дурак, решивший, что вы невинны и способны любить. Да, очень забавно! Меня поймала в свои сети заурядная бесстыдная кокотка. Вы, должно быть, и деньги берете? Не скажете, сколько я вам должен? Проституткам ведь платят, не так ли?

Он выкрикивал оскорбления, вульгарную, грязную брань — он слышал ее в Сент-Пелажи.

Эв поднялась. На щеках ее горели красные пятна. Бешенство, презрение, ненависть исказили ей лицо.

Ее громкий голос покрыл выкрики Галуа:

— Лопаетесь от сознания своего превосходства, мосье Галуа? Я низкая тварь, а вы великий ученый, благородный человек? Вы невинны. Вы друг народа. Так вот я вам кое-что скажу. Вы говорите о вещах, которых не понимаете и не поймете никогда. Я низкая, необразованная, порочная женщина. Вы образованны, благородны; вы великий математик. Сынок мэра, который откармливал вас цыплятами и белым хлебом. И тем не менее вы посмели сказать мне самые грубые слова, какие я слышала в жизни.

Эварист сжал кулаки:

— Я убью вас, если вы будете говорить о моем отце.

— Убью, — презрительно передразнила она. — Вы и убить-то не способны. О том, как убивают, вы тоже вычитали из книг. Вы способны лишь болтать, и все.

Никогда я вас не боялась и не испугаюсь теперь. Я вам больше скажу. Вам бы лучше остерегаться меня. Потому что, клянусь, вы пожалеете о том, что сказали. Пожалеете, мосье Галуа. Это мое последнее слово.

Эварист услышал резкий стук двери и быстро удаляющиеся шаги. Один. Он посмотрел на красное кресло, где сидела Эв, бросился к нему, встал на колени, сорвал обивку, разбрасывая по всей комнате большие куски ткани. Попробовал разбить на части деревянный остов, но удалось только отломать ножку. Остальное он швырнул в угол и в изнеможении бросился на кровать.

Слезы полились у него из глаз; трудные слезы. Лишь ничтожную долю тяжести, давившей его, унесли они с собой.

25 мая 1832 года

В апреле 1832 года сорок учеников Сен-Симона последовали за отцом Анфантеном в Менильмонтан. Среди них — братья Мишель и Огюст Шевалье. Поэты, музыканты, художники и ученые ремонтировали дом, подметали комнаты и двор, ухаживали за садом, посыпали гравием дорожки. В пять часов вечера звонили к обеду. Члены сен-симонского семейства складывали инструменты и рассаживались за столом. Отца Анфантена встречали словами: «Приветствуем тебя, отец! Да славится бог!»

Здесь, в Менильмонтане, Огюст Шевалье получил от Эвариста горькое, бессвязное письмо, в котором сквозило мучительное разочарование. О чем в нем говорилось, Огюст понял не слишком хорошо. По его мнению, для Эвариста было лишь одно целебное средство: вступить в семью сен-симонистов, быть среди тех, кто любит его. 25 мая Эварист написал Огюсту еще раз:

«Дорогой друг!

Приятно грустить, когда есть надежда утешиться. Тот, кто страдает, по-настоящему счастлив, если у него есть друзья. Письмо твое, полное апостольской мягкости, немного успокоило меня. Но как уничтожить следы бурных душевных волнений, которые мне пришлось вынести? Как утешиться, когда за месяц я исчерпал величайший источник счастья, какой только может быть? Он не принес мне ни счастья, ни надежд, а лишь уверенность, что он иссяк для меня навек.