Эварист Галуа (Избранник богов)

О! Проповедуйте теперь мир! Требуйте от тех, кто терзается, сострадания. Нет! Ненависть и ничего больше. Кто не испытывает глубокой ненависти к настоящему, не способен действительно любить будущее.

Я убежден — если не рассудком, то сердцем, — что насилие необходимо. Я хочу отомстить за страдания.

Во всем остальном я на вашей стороне. Но оставим это. Есть люди, которым суждено, может быть, творить добро, но никогда не испытать его. Кажется, я отношусь к их числу.

Ты говоришь, что любящие меня желают мне помочь, устранить жизненные невзгоды с моего пути. Любят меня, как ты знаешь, очень немногие. Иными словами, ты считаешь своим долгом приложить все силы, чтобы обратить меня в свою веру. Но мой долг предупредить тебя, как я уже делал сотни раз: твои усилия напрасны.

Не хотелось бы верить твоему жестокому предсказанию, что моей работе настал конец. Признаюсь, однако: в нем есть доля правды. Чтобы стать ученым, нужно забыть все, кроме науки. Этого умения мне не хватает. Сердце мое восстает против разума. Но я не прибавлю, подобно тебе: «И очень жаль».

Прости, бедный Огюст. Я оскорбил твои сыновние чувства, неподобающе отозвавшись о человеке, которому ты предан. Остроты мои безобидны, смех — беззлобен. Мне, в моем теперешнем возбужденном состоянии, подобное признание стоит недешево.

1 июня увидимся. Надеюсь, в первой половине июня мы будем встречаться часто. Числа пятнадцатого еду в Дофинэ.

Твой Э. Галуа»

«Перечитывая твое письмо, я обратил внимание на одну фразу. Ты обвиняешь меня в том, что я опьянен тлетворным дыханием гниющего мира, осквернившего мои руки, сердце, голову.

Более страшного упрека не найдется и в лексиконе сторонников насилия.

Опьянен! Я разочарован во всем, даже честолюбие мне изменило. Как может осквернить меня мир, который мне отвратителен? Подумай!»

Вторник, 29 мая 1832 года

В понедельник, вернувшись домой поздно вечером, Эварист увидел на полу две визитные карточки и письмо, просунутое в комнату под запертую дверь. Он зажег свечу, взял карточки, долго разглядывал их. На каждой было написано одно и то же, разным был лишь почерк да имена.

ПЕШЕ Д’ЭРБИНВИЛЬ

Явится к мосье Галуа завтра, двадцать девятого, в девять часов утра.

МОРИС ЛОВЕРНА

Явится к мосье Галуа завтра, двадцать девятого, в девять часов утра.

Он повертел карточки в разные стороны. Померещилось чье-то лицо. Он закрыл глаза, чтобы прогнать видение, но вопреки его стараниям лицо опять скользнуло к нему через сомкнутые веки.

Эварист вскрыл письмо. Тут же, заслоняя бумагу, появилось полупрозрачное лицо. Читать было трудно. Его приятель Антуан в обычном для него забавном и циничном стиле писал, что тетка смягчилась и заплатила долги. Он свободен и явится завтра, попозже утром, навестить бывшего соседа.

В семь утра Эварист оделся, спустился вниз. По дороге он попросил консьержку убрать комнату: к нему придут. Зашел в кафе. Было почти пусто. За завтраком он равнодушно глядел по сторонам. Посмотрел на часы. Хорошие золотые часы; достались ему после отца. Восемь. Расплатившись, он пошел к дому. По дороге заметил прокламацию, которой раньше не видел. Под ней стояли тридцать четыре подписи: Лафайет, Одилон Барро, Лаффит, Шарль Конт, другие. Эти люди взывали к французскому народу, признавая Луи-Филиппа, но требуя, чтобы он изменил свой политический курс. Эварист нашел прокламацию неописуемо скучной, слабой и многословной. Сколько раз слышал он нудную канитель о Бельгии, об истерзанной Польше, о внешней и внутренней политике, которую нужно изменить, если правительство хочет удержаться у власти и пользоваться популярностью!

«Явно предлагают услуги Луи-Филиппу. Слишком явно. Казимир Перье в могиле — и вот…» — Он мысленно повторил: «В могиле».

Он дочитал до конца: «Подобно Франции 1789 года, Франция 1830 года верит, что наследственная монархия в сочетании с народными учреждениями не противоречит принципам свободы».

«Аванс! Не терпится поступить в лакеи», — подумал он, но ощутил не горечь, а только разочарование и тупую апатию.

Вернулся к себе. Постель застлана, пол подметен. Стол завален бумагами. Он раз и навсегда велел консьержке их не трогать. Теперь они лежат в беспорядке. Он сложил бумаги в стопку, еще раз заглянул в визитные карточки и бросил их на освободившееся от бумаг место. Подошел к окну. Через тонкие занавески видны были двое людей, неподвижно стоявших напротив. В одном он узнал Пеше д’Эрбинвиля. Другой был высок ростом, тщательно одет. Большое квадратное лицо его показалось Эваристу знакомым. Он вспомнил, что видел этого человека на открытом собрании Общества друзей народа, на банкете в «Ванданж де Бургонь», оба раза рядом с Пеше д’Эрбинвилем.