Эварист Галуа (Избранник богов)

— Я хотел бы исправить некоторые из допущенных прокурором погрешностей — как против логики, так и против истины. Прокурор строит замысловатую теорию, исходя из того, что я сказал разные вещи следователю и присяжным. Следователь спросил меня, правда ли, что я произнес слова: «За Луи-Филиппа». Я ответил: «Да». Он не спросил, добавил ли я что-нибудь еще. С какой стати мне по собственной воле давать дополнительные показания? Если бы вы видели, как счастлив был следователь, когда я признался, что предложил тост! Этот человек чуть с ума не сошел от радости, что обнаружил такого страшного революционера. Ничто на свете не доставило бы ему большего счастья. Было бы жестокостью с моей стороны испортить ему все удовольствие, смягчив сказанную фразу и вызвавшись сообщить дополнительные сведения, о чем меня никто и не просил. У меня просто язык не повернулся. Кто сможет упрекнуть меня за то, что я не захотел омрачить столь полное блаженство?

Одни из присяжных старались подавить смех. Другие наблюдали за кусавшим губы прокурором. Заметив, что на него смотрят, прокурор тут же изобразил неубедительный зевок.

— Возьмем другой аргумент мосье королевского прокурора. Как, вопрошает он, может король согрешить? Как можем мы даже допустить мысль, что король способен нарушить клятву? Но в конце концов мы здесь не дети и не глупцы, чтобы считать короля совершенством. Подобную бессмыслицу сегодня услышишь разве что в суде, и то, пожалуй, только из уст прокурора. Рассмотрим этот наивный довод немного более внимательно. Представьте себе, что год назад я заявил бы: «Карл Десятый предаст». Разве этот же самый или какой-нибудь другой прокурор не потребовал бы, чтобы моя голова слетела с плеч во имя короля? Короля мудрого, совершенного, верного, непогрешимого, неспособного на предательство? А если бы я сейчас обвинил Карла Десятого в его прегрешениях? Тут у нашего прокурора нашлись бы для меня лишь похвалы и сочувствие. Так кто же способен предвидеть, что произойдет через год? Может статься, этот самый или какой-нибудь другой прокурор будет превозносить мою мудрость: ведь я предсказал измену Луи-Филиппа! Прокурор назвал меня человеком образованным и мыслящим. К сожалению, я не могу ответить ему тем же комплиментом. Как может человек, хорошо знающий историю, слепо верить в то, что короли никогда не предают и никогда не ошибаются? Что касается интеллектуальных способностей мосье прокурора…

Прокурор с плохо скрытой яростью вскочил с места.

— Мосье председатель! Я протестую!

Председатель повернулся к Галуа.

— Вы не должны оскорблять прокурора. Я не позволю вам продолжать в подобном тоне. — Голос его звучал спокойно, приветливо.

— Благодарю вас, мосье. Я не стану. Я возьму совершенно противоположный тон и постараюсь доставить прокурору возможно большее удовольствие. По крайней мере не меньшее, чем доставил следователю. Прокурор старался убедить вас, господа присяжные, что я один из самых опасных и неистовых республиканцев. Что оставить меня на свободе — значит подвергнуть постоянной опасности короля и правительство. Признаюсь: тут он прав. Я республиканец. Я горжусь тем, что меня считают опасным для существующего строя. Последние месяцы я провел на улицах Парижа, всегда с оружием, всегда готовый поддержать мятеж, принять участие в волнениях. Чистая случайность, господа присяжные, что вы видите меня здесь впервые. Я находился в Лувре двадцать первого декабря прошлого года. Вы, бросающие мне обвинение, думали, что, когда вы придете к власти, восстаний не будет. Вы ошиблись. Они были и будут до тех пор, пока вы не утратите власть.

— Мосье председатель, — поднялся мосье Дюпон, — обвиняемый возводит вину на самого себя.

— Мосье Галуа, я не могу разрешить вам оговаривать самого себя.

Слова судьи заглушил голос обвиняемого.

— Кончаю. Вы ведете себя по-детски. Вы бросаете нас на эшафот, но у вас не хватает силы опустить нож. Сила, мужество, прогресс — это мы, республиканцы. Души республиканца никогда не коснется моральное разложение. Реакция, разложение — это вы, слуги реставрации. Если бы те, кто нас обвиняет, могли правильно видеть наши цели, они пришли бы в полное замешательство и уж никогда не сочли бы наше молчание свидетельством покорности.

Председатель твердо сказал:

— В ваших же интересах я запрещаю вам продолжать.

Галуа мгновенно овладел собой.

— Не беспокойтесь, мосье. Я кончил.

Затем выступил мосье Дюпон. Он не был в форме. Безрассудное поведение Галуа опрокинуло заранее продуманный план защиты. Он углубился в пространное доказательство того, что с юридической точки зрения ресторан не является общественным местом. Прокурор возразил. Ему, в свою очередь, возразил мосье Дюпон, подтвердив возражение другими законами и другими прецедентами.

Затем наступила очередь председателя. Он не был оратором. Кроме того, он слегка шепелявил. Но серые глаза его щурились сочувственно, когда он в заключение сказал: