Евдокия

Сидели вдвоем, ждали, прислушиваясь. Было душно; комары звенели вокруг лампочки... В ночи пронеслась гроза с бурным коротким ливнем. После грозы Евдоким распахнул окошко, - в комнату хлынула влажная свежесть, по мостовой шумел поток, светало... Вдруг забарабанили в дверь. Евдокия вскочила, Евдоким не пустил ее:

- Я сам.

Тяжелой походкой он пошел отворять. Она - за ним; и выглянула из-под его руки. Ватага парней стояла на улице среди луж. Парни молчали, и Евдоким молчал. Какой-то паренек в засученных по колено штанах выдвинулся, кинул папироску в лужу.

- Евдоким Николаич, беда, - сказал он.

- Живой? - спросил Евдоким.

И опять ребята молчали, медленно светлело небо, шумел поток...

Андрей лежал в гробу, и гроб был большой, как для взрослого мужчины! То, что осталось от его головы, было укрыто кисеей и цветами. Евдокия стояла в изголовье и все не могла взять в толк, как же это вышло.

Он возвращался с завода, с Кружилихи, поездом - ну да, как всегда. И товарищи были с ним, и он первый, на ходу, соскочил. Было в нем это удальство, было! - споткнулся и с размаху полетел лицом о рельс... Его подобрали с разбитым черепом, явилась скорая помощь, врач сказал, что он умер, но ребята, что были с ним, не поверили. Они звонили в комитет комсомола и прокурору, требуя, чтобы их товарища взяли в больницу и лечили. Только увидев его в мертвецкой, вытянувшегося и застывшего, они поняли, что помочь нельзя ничем. Всю ночь они бродили по городу под грозой и спорили, кто пойдет скажет семье. Никто не хотел, наконец решили, что пойдут все.

Он лежал длинный, безликий, совсем взрослый, и взрослые люди говорили о нем как о равном. Его хоронил завод, за гробом шли старики в старомодных пиджаках, девушки с венками, дети в красных галстучках. Играл оркестр, несли тяжелые богатые знамена. Безутешно плакал Шестеркин, и обливалась бурными слезами Катя.

Евдокия на людях почти не плакала; тихо утешала Шестеркина, уговаривала Катю. Но, вернувшись домой и увидев на спинке стула его старый пиджачок с торчащим из кармана изгрызенным карандашиком, - упала головой на стол, и застонала, и запричитала...

И долго, долго мучили ее Андрюшины вещи, и траурный марш все будто слышался да слышался, - безжалостно ударяли медные тарелки. А пуще всего почему-то рвало душу воспоминание, как Евдоким привел его и велел умыть, и вместо черного, измаранного кровью, нечеловеческого лица к ней обернулось беленькое, умненькое лицо ребенка...

Может, она виновата? недоглядела? Может, надо было загодя что-то сделать, что-то ему сказать, чтобы этого не случилось, чтоб он был жив и здоров? Какое-то придумать слово, предупреждение, которое его уберегло бы?

Не подумала в свое время, нерадивая, упустила. И сейчас уж поздно.

18

Евдокия пошла за покупками и взяла с собой Сашеньку. Она боялась даже на час оставить его без присмотра, - вырос и такой стал самостоятельный, озорной, Евдокии день и ночь было за него беспокойно. И, кроме того, красив стал необыкновенно; Евдокия считала - таких красивых детей больше и нет; она боялась, как бы его не украли.

Они долго ходили по обувным и мануфактурным магазинам, потом зашли в кондитерскую и купили пирожное. Сладкое тесто Сашенька съел, а крема не захотел, крем съела Евдокия. Потом они взвешивались на весах, пили воду с сиропом и купили синего фланелевого медведя с пуговками вместо глаз. Сашенька не захотел нести медведя, несла Евдокия. Вернулись домой усталые. Саша как был, одетый, лег поперек Евдокииной кровати и заснул. Евдокия сняла с него ботиночки, подложила ему подушку под голову и принялась за стряпню. Вдруг постучались, и вошла та женщина.

У нее не было ни кудряшек, ни высоких каблуков. Она вошла смиренно и попросила Христа ради. Евдокия усадила ее у двери, дала шаньгу и стакан молока. Женщина не торопилась есть, она непохожа была на голодную толстая, щеки красные; только одежа была истрепанная и грязная. Хлопоча возле печи, Евдокия спросила:

- Молодая, здоровая, - почему не работаешь? Нешто так хорошо?

Женщина не смутилась:

- Однако ты тоже не работаешь.

- Я на пять душ варю, стираю, шью. Я себя оправдываю. При мне четверо детей содержится да муж.

- Не твои дети-то, - усмехнулась женщина.

Евдокия остановилась с ухватом:

- Ну? Что ж, что не мои дети?

- Приемыши, - сказала женщина. - Кто-то носил, кто-то родил, а тебя мамой зовут. - Она залпом осушила стакан молока. - Какая твоя заслуга?! воскликнула она, с размаху ставя на ларь пустой стакан. - Ты мучений за них не приняла! Шаньгой глотку затыкаешь! - Она кинула шаньгу Евдокии под ноги, размотала рваный платок, отрыгнула, - Евдокия только тут догадалась, что она пьяна. - Вишь, какая разумная! Сто рублей давай, да еще возьму ли, нет ли, там видно будет!

- За что сто рублей? - изумилась Евдокия.

- Бона! - закричала женщина визгливо. - Безвинная какая, гляди на нее! Подавай сто рублей, а не то отдавай сына, слышь?! Пятый год сыном пользуешься, а мне шаньгу тычешь, вишь какова!

Евдокия поставила ухват и коротко вздохнула.

- Заберу, и не увидишь, у меня на него метрика есть! - кричала женщина.