Ever since we met (СИ)

Домой она добирается к семи — не спешит, но и не задерживается особо. Хотелось бы, на самом деле, чуть задержаться, чтобы потом никому до нее дела не было, но если опоздать, привлечешь к себе еще больше внимания, это она знает. А так есть шанс не бросаться в глаза. Голова гудит после почти восьми часов учебы, солнце клонится к закату, и в саду на деревьях уже развешаны фонарики. Она бы, может, тоже такое хотела, но последний свой день рождения отмечать ей не хотелось, а следующий, наверное, будет уже не тут и уже не с Букиными. Сама виновата. Тетя Лена ее перехватывает, стоит ей в дом зайти и Плутона на руки подхватить — тот весь день по двору бегал, по нему видно, и выгуливать его вряд ли нужно, но во внимании ему отказывать нельзя.

— Я поняла, зачем тебе это нужно, — скороговоркой выпаливает она, — но, Сашунь, ерунду ты творишь. Правда ерунду. Не в этом дело. Не в связи.

— Если не в связи, то в чем?

Ответа на этот вопрос она не ждет. Знает и так, что именно в ней. Тетя Лена вздыхает так, будто сдается.

— В субботу будет подходящий день. У тебя на столе все, что тебе понадобится. Начнешь завтра готовиться, это не потребует много времени. Давай за стол, горюшко мое.

Что бы кто ни говорил, она уверена, что все изменится, когда она эту связь разорвет. Уверена, что больнее всех будет ей, и все равно собирается ее разорвать. Лгать она не хочет — никому. Ване в последнюю очередь. Он не виноват в том, что она ведьма. Он не виноват в том, что она слишком хотела видеть его рядом с собой, слишком хотела, чтобы он был ее. Ваня ее за плечи ловит, сзади догоняя, когда она из дома выходит обратно, и целует в висок так, будто это самое естественное из всего, что он когда-либо делал, естественнее, чем дыхание. На нем, видит она краем глаза, даже не поворачиваясь, джинсы, и кожаная куртка, и белая футболка — чувство, будто они сговаривались, что надеть, потому что одет он так же, как и она. На запястье у него браслет, что она подарила, и кулон, подаренный в позапрошлом году, поверх футболки, отблескивает неярко.

Когти у того неизвестного ненавидящего ее комочка, что под ребрами засел, кажется, становятся длиннее как минимум вдвое.

— Ты в порядке? — почти шепчет он, на лице его беспокойство. Вот и что ей ему сказать?

— Ванюша! — тетя Наташа прямо-таки спасает. — Нет, ну вы на него посмотрите! Месяц меня не видел, и продолжает игнорировать! Оторвись хоть ненадолго от Сашеньки, ты с ней целый месяц вдвоем был!

Под дружный смех Ваня от нее отлипает — можно выдохнуть. Еще вчера в его объятиях она себя чувствовала защищенной и счастливой, сейчас же чувствует себя только худшим человеком на земле. Обманщицей и сволочью. Слишком быстро произошло это изменение, слишком резко, и не получается не тянуться к нему снова и снова, не получается не искать абсолютно инстинктивно его рядом. Не получается быть без него вот так вот просто. Не получается, сидя напротив, не пытаться потянуться к нему, чтобы ступней найти его ступню, чтобы совершенно естественно, рук не пряча, ладонь в его ладонь вложить, не отрываясь ни от еды, ни от разговора с другими. Одергивать себя приходится каждый раз, внимательнее быть вдвое, втрое, подмечать каждый жест других, все, что могло бы дать понять, что они заметили что-то не то. Замечает вместо этого другое — как поджимают губы тетя Наташа и тетя Ира, почти синхронно, стоит Лизе мимоходом упомянуть не пришедшую Настю. Соня губы не поджимает — Соню, отмечает себе Саша, нет смысла расспрашивать, в чем дело. Свет от фонариков красный, желтый и оранжевый, теплый, и тепло внутри где-то от того, что рядом люди, которых она может назвать своей семьей, хоть они и не родственники по крови. Тепло оттого, что она знает, что они ее любят, что не отвернутся от нее, как бы она ни оступилась — слишком уже давно они бок о бок. Если она не предаст их — а она их не предаст — они не оставят ее, в этом она уверена.

Тепло куда-то исчезает, стылому страху уступает место, когда она, распрощавшись с гостями, вместе с тетей Леной убрав со стола и перемыв посуду, возвращается в свою комнату, впервые за более чем двенадцать часов — когда Ваню там обнаруживает. Он задумчивый и тихий, и то, что оставила тетя Лена для нее на ее столе, перебирает, и смотрит на нее нечитаемо, когда она дверь за собой бесшумно прикрывает. Выражение это, впрочем, сменяется волнением тут же, и доли секунды не проходит — он к ней шагает, за плечи ловит, и притягивает к себе. Его запах ее обволакивает, и тепло его тела тянет прижаться ближе, обнять его в ответ, спрятаться в его объятиях от всего мира. Спрячется ли от себя?

— Что-то произошло, — он не спрашивает, констатирует факт. — Ты с самого утра сама не своя, Сань. Никогда такой не была. Ты от меня бегаешь даже, а ты от меня не бегала с тех пор, как мама с папой уехали. Я что-то не так сделал?

— Нет, Ванюш. Ничего.

Заставить себя разлепить губы и выдавить несколько слов — настоящая пытка. Она себе поблажек не делает. Никогда не делала.