Эверест

Вернувшись в Лондон, Келли пил – пил много, в частности, дешевого виски, он не хотел заморачиваться на дорогом и заказал несколько ящиков Bell’s, которое терпеть не мог – и потому именно оно казалось ему лучшим средством напиться, не смакуя и не наслаждаясь; он стремился к простому отрубу, к тошноте, к похмелью, к больной голове, а не к удовольствию, которое мог принести какой-либо дорогой односолодовый сорт. Раз в день он обязательно открывал холодильник и смотрел на камеру, обещая себе: завтра, завтра я отнесу ее специалисту, вот только дойду до телефона и позвоню, надо же узнать, кто может выполнить столь тонкую работу, не повредив ни единого снимка. Но до телефона он не дошел ни разу, потому что телефон был отключен – Келли вырубил его по возвращении из Парижа, чтобы никто – ни Ребекка, ни какой-либо друг, ни назойливый коммивояжер – не смогли нарушить его покой, точнее, беспокойство, замешанное на самоуничтожении и постепенно растущем презрении к самому себе. Он перестал читать книги, и большая часть его времени проходила в тупом просмотре телепрограмм – одной за другой, подряд, безостановочно, и каждая новая программа казалась более глупой, чем предыдущая, но он не мог остановиться, он смотрел и смотрел: ток-шоу, телеигры, спортивные передачи, новости, мультфильмы, сериалы – ни одна из программ не оставалась в его памяти ни на секунду, сразу вылетая из головы. Мобильный телефон лежал разряженным много дней, в почтовом ящике копились счета, один за другим, Келли перестал мыться и выходил в магазин раз в две недели, чтобы купить какую-либо быстроразогреваемую дрянь или алкоголь. Несколько раз в его дверь звонили – возможно, коммивояжеры, возможно, из коммунальных служб, но он не открыл – не потому, что хотел сделать вид, будто его нет дома, а потому, что его на самом деле не было дома, – тело, сидящее перед телевизором, нельзя было в полной мере считать Джоном Келли.

Потом ему позвонил Жан – точнее, не ему, а консьержу, и попросил любым способом связать его с Джоном Келли, и консьерж пришел к Келли и дал ему трубку радиотелефона, мол, вызывают, и Келли вяло сказал: да, а когда звонивший представился, мигом протрезвел и повторил «да» еще раз, уже четко, не безразлично – почему-то для Келли прощение Жана значило больше, чем простое, не потребовавшее никаких душевных затрат прощение Ребекки, и потому Келли не мог игнорировать звонок француза. Жан молчал в трубку, хотя знал, что Келли внимательно его слушает, а потом сказал – черт с тобой, ты действительно не виноват, хотя, извини меня, я все равно буду тебя ненавидеть, и знаешь почему? Не потому, что ты забрал ее с собой и не вернул мне, не потому, что она погибла, а потому, что я любил ее, я, Жан, любил ее, а она полюбила тебя, сумасшедшего идиота, конченого придурка, и ты не смог уберечь ее даже для себя, не говоря уже о ком-либо другом, ты обокрал меня, но я не хочу, чтобы ты полагал, что я хочу мести, нет, ты обокрал в первую очередь самого себя, потому что лучше Матильды не было никого, она была самой прекрасной женщиной в мире, а ты, и ты, и ты… и Жан говорил еще долго, но Келли уже не слушал, потому что он – Жан бы не поверил – прекрасно понимал чувства француза, он мог предсказать каждое следующее его слово, каждый следующий жест, и когда Жан наконец иссяк, он сказал: нет, самой прекрасной женщиной на Земле была Эллен, но ты, лягушатник, никогда бы с ней не познакомился, даже если бы она была жива, потому что она близко не подпускала таких мудаков, как ты, и после этого Келли положил трубку. Сложно сказать, легче ему стало или тяжелее – с одной стороны, он был категорически не прав, оскорбив ни в чем не повинного и, более того, несчастного человека, с другой стороны, ему было совершенно плевать на чувства Жана, поскольку он уже давно стер свои собственные.