Эверест

«Никогда» относилось ко многим последующим его поступкам, ко многим происходившим с Келли вещам: в частности, он никогда больше не видел никого из французов и вообще ничего не слышал о французской экспедиции, не считая одного-единственного телефонного разговора с Жаном; никогда больше он не ходил в горы, никогда не обращал внимания на женщин. Смерть Матильды повергла его в пустоту, которая находится далеко за пределами отчаяния, за пределами всего, что может подвигнуть человека к дальнейшему существованию; он превратился в оболочку, наполненную не воздухом, но вакуумом, сжатую, сморщенную, способную механически решать простые задачи и отвечать на простые вопросы, но не способную совершить ничего действительно имеющего значение. Вернувшись в Лондон, он переложил запакованную камеру в холодильник и не прикасался к ней в течение достаточно длительного времени – хотя, если бы Матильда была жива, он бы тут же отнес аппарат к специалистам, чтобы как можно быстрее получить результат – и ради себя, и ради нее, поскольку в его представлении она тоже стала полноценным участником поисковой экспедиции, пусть и присоединилась к ней в самый последний момент. Собственно, этого Келли даже не замечал – ему казалось, что Матильда помогала ему в книжном расследовании, искала факты и сличала данные, рассчитывала траектории и анализировала письма Мэллори – в общем, была таким же детективом, как и сам Келли, и изначально шла в гору именно с ним, а французы были случайными попутчиками – равно для них обоих. Он отдавал себе отчет, что это не так, но затем снова погружался в лоно безумия, поскольку безумие позволяло избежать реальности – в этом плане Келли вернулся на несколько лет назад, к больничному окну, которое с каждым днем все шире открывало свой привлекательный зев.

Примерно через месяц после возвращения ему позвонила Ребекка, мать Матильды. Она не винила Келли ни в чем, потому что сама благословила дочь на опасное путешествие; она просто хотела знать, чем жила Матильда в свои последние дни и часы – а кто, как не Келли, знал это лучше всех. Они проговорили больше двух часов, а потом Ребекка попросила разрешения приехать – но его квартира была в таком запустении, что он не мог позволить ей даже зайти внутрь и тем более не хотел заниматься уборкой, и потому предложил прилететь в Париж, на что она с радостью согласилась. Он купил билет и отправился к матери Матильды – она жила в пятнадцатом округе, в новом доме неподалеку от станции «Вожирар»; он прилетел в Орли и достаточно быстро добрался, пусть и с двумя пересадками, сначала на электричке RER, а затем на метро. Ребекка встретила его без слез, но говорила мало и тихо, и он почувствовал в ее манере сдавленный внутренний плач – она спрашивала его не об обстоятельствах, при которых дочь отправилась искать тело Мэллори, и даже не о моменте ее смерти, но в первую очередь о том, о чем они разговаривали в палатке в последнюю ночь. Он отвечал скомканно, неровно, путано, и Ребекка все понимала, она будто чувствовала его боль, а не свою собственную, и почти каждый их разговор сводился к рассказу Ребекки о том, какой Матильда была в детстве, как она себя вела, к каким-то комическим случаям, которые в неограниченном запасе есть у каждого родителя, к глупым историям о том, как Матильда зимой попыталась лизнуть железную ручку двери, как подралась со старшей девочкой, как чуть не уехала на мотороллере развозчика пиццы, как поймала голубя и держала его в шкафу тайком от матери, как намазывала пол конфитюром, формируя муравьиные дорожки, как бегала к соседке, у которой было кабельное телевидение, и так далее, и так далее, без остановки – Келли уже казалось, что он прожил с Матильдой всю жизнь, а не считанные дни в Гималаях. Оттого что Ребекка плакала у него на плече, Келли становилось все хуже и хуже, но он уже не мог отказать ей в праве быть выслушанной, тем более он ощущал себя убийцей ее дочери и никак не мог осознать, что другие воспринимают его иначе, что он прощен – даже матерью, безутешно плачущей у него на плече. Да, она расплакалась на второй день его визита, разрыдалась, и вдруг Келли понял, в какую бездну он вверг не только себя, но и других, ни в чем не повинных людей, и в этот момент у него возникло желание обвинить во всем покойного Джорджа Мэллори, свалить вину на чертова альпиниста, который не мог умереть, как нормальный человек, в собственной постели. А на следующее утро Келли уехал, потому что не мог больше терпеть самого себя – скулящего, изображающего внимательного слушателя и не способного подавить в себе отвратительного желания переспать с матерью женщины, которая могла бы занять место Эллен, если бы не разделила ее трагическую участь.