Евгений Шварц. Хроника жизни

Он говорил о состоянии детской литературы сегодня, о том, что задачи её остались прежними. Перечислял имена многих писателей (кроме себя) и называл их последние книги (даже тех, кого считал гомункулами). И «если говорить, что сделано за отчетный период, за последние два года в области детской литературы у нас в Ленинграде», то следовало бы заметить, что у теперешних молодых проблемы с языком, что «если вопросы воспитания понимать широко, если признать, что каждая книжка по-своему воспитывает читателя, то, пожалуй, больше всего сделано у нас в области научно-художественной…

Когда по отсутствию времени говоришь о каждой книге два-три слова, а то и вовсе не говоришь ничего, а просто называешь фамилию автора и заглавие, то может получиться впечатление, что имен названо много, названий тоже, и все обстоит хорошо…» А на самом деле — «книг вышло мало. Да ещё среди названных попадаются и переиздания. Совсем уже мало книг вышло за отчетный период для дошкольников. А ведь когда-то Ленинград считался в этой области передовым, разведчиком, застрельщиком. Вспомните первые книжки-картинки Маршака и Лебедева, книжки Корнея Чуковского… А что мы сделали для детей среднего возраста за два года? Непростительно мало… Подчеркиваю, за этот период вышло книг мало. Непростительно мало…» И т. д.

Этот доклад он почти дословно повторил 2 ноября на встрече с работниками детских библиотек.

— Доклад, который я читал, понравился и вызвал, на мой взгляд, даже слишком много разговоров. Тут обиделся Чевычелов. И все те, которые утверждали, что критикую я его слишком мягко, все, раздраженные моим так называемым успехом. За спиной готовят что-то. Во всяком случае, сговариваются с Чевычеловым… Словом, я неосторожным движением привел в действие ядоперегонную конструкцию. А это мне вовсе не по характеру. Я хочу одного: «оставьте меня в покое». А здоровое желание: «дайте додраться» — к сожалению, никогда не было мне свойственно… И среди этого комплекса на первом месте брезгливость к самому себе: как может пугать меня перешептывание и суета за моей спиной…

Д. И. Чевычелов до войны был редактором (цензором) Детского отдела ГИЗа. И тогда о нем была сочинена эпиграмма:

Чевы, чевы, Чевычелов,
Чего, скажи, ты вычитал?
Чего, скажи, ты вычитал,
Чевы, чевы, Чевычелов?

С 1941 года по 1959-й — он директор ЛО Детгиза.

Шварц получил удостоверение делегата Съезда с правом решающего голоса. Выезжали писатели в Москву 13 декабря, да ещё в понедельник, что насторожило суеверного Евгения Львовича. И действительно, для него это «мероприятие» не оказалось радостным событием.

«Второй Съезд писателей открылся 15 декабря в Большом Кремлевском дворце, — вспоминал Корней Иванович Чуковский. — Я сел рядом с Евгением Шварцем, который тут же написал мне в Чукоккалу:

«Филиал Чукоккалы № 14.

Во Дворце 15 декабря.

Не всякий Швец
Попадает во дворец.

Е. Шварц,

б. секретарь К. Чуковского».

— Огромный зал. Ровно в четыре появляется Костя Федин, седой, строгий, стройный. Он ведет под ручку Ольгу Дмитриевну. Она медлительно спускается по проходу к столу президиума. И не успевает она стать на свое место, как из дверей налево, противоположных тем, из которых вышли Федин и Форш, появляется президиум ЦК в полном составе. Зал стоя аплодирует. Президиум отвечает залу тем же. Затем Ольга Дмитриевна внятно и громко читает обращение к съезду. Это самый торжественный его момент. И объявляет его открытым. Далее ведет собрание Федин… Размахивая руками и глядя в рукопись, начинает Сурков свой трехчасовой доклад… В шесть часов был объявлен перерыв, и самая загадочная и могущественная часть нашего президиума удалилась и не вернулась больше. И я, утомленный всеми происшествиями дня, стал постепенно засыпать под монотонные вопли помавающего кулаками Суркова. И оглянувшись, увидел, что я не одинок… Вот у самого докладчика язык стал отказывать… Все выше вздымает кулаки Сурков, все ниже наклоняется к докладу, к его листкам и, наконец, — о счастье — провозглашает последние фразы. Аплодисменты…

На другой день получил я внезапный удар по животу, вне всяких правил, а судьи промолчали. И мгновенно погдупел. Полевой в своем докладе достаточно безобразно, цитируя все того же Нагишкина, обругал меня… И без того тяжелый, многопудовый съезд наш в жарком Колонном зале стал трудно переносим. А тут ещё прибавилась и тяжесть на душе… А тут ещё замешался Роу. Звонит в панике, что сценарий может не пойти, раз обо мне такое сказано… В искупление ленинградских успехов — «Двух кленов», содоклада о детской литературе и прочего, — я сейчас просто в загоне. Впрочем, попробуем как-нибудь пережить и это…