Евгений Шварц. Хроника жизни

Как Вы там живете в Вашей новой прекрасной квартире? Мне это очень интересно. Я живу тут ничего себе, но, к сожалению, меня здесь захватили очень сильные холода. Пальто я с собой не взял, и кроме галстуков ничего теплого у меня нет. Поэтому я стараюсь не выходить и сижу, запершись в накуренной комнате, — в галстуке, двух рубашках, в пижаме и пиджаке. Холодный, сырой ветер дует за стенами санатория, и где-то неподалеку злой чечен точит свой кинжал. Очень много жру и пока что, к удивлению лечащего врача, прибавил триста грамм. Мне прописали гимнастику, но я не хожу — очень стыдно. Там старые и брюхатые дядьки кричат «с физкультприветом гип-гип-ура!» Руководит брюхатыми девка довольно молодая и хорошенькая. Когда меня взвешивали и когда я дул в трубку, чтобы показать объем своих легких, брюхатики делали гимнастику. Ох, это было зрелище.

Санаторий, в котором я живу, принадлежит Академии наук. Поэтому тут очень много подозрительных стариков в академических шапочках. Это, главным образом, армянские профессора и доценты. У жен дико волосатые ноги, и они кричат (не ноги, а жены), как на базаре. Одна такая холера все время мне делает «тухлые» глаза, и я теперь знаю почему. Ее муж вместе со мной ходит на процедуры и сидит на стульчаке, который называется восходящий душ. Сидит грустный и что-то напевает свое армянское. Вообще — восходящий душ пользуется большой популярностью, и на него всё время маленькая и стыдливая очередь. Мы, веерники, смотрим на сидящих на стульчаках сверху вниз — они нам смешны. А те, которые сидят на стульчаке, относятся к нам подобострастно, предполагая в нас то, чего в них уже нет. О, глупцы!

Веерный душ — штука очень приятная, но как-то тоже неприлично. Стоишь совершенно голый, и в тебя из брандспойта хлещет молодая баба. Вначале я стоял к ней спиной и думал, что это все, но оказалось, что вовсе не все. Нужно поворачиваться боком, потом животом. Ярко светит солнце, а ты стоишь, по меткому выражению поэта, «кукушку в руку спрятав», таращишь зенки на струю брандспойта, а баба кричит: «примите, гражданин, руку!» И остаешься перед женщиной с нехитрым своим хозяйством, с висящим пузиком, с глупой мордой…

Самое тут приятное — это то, что ты сам себя в результате забот о себе, начинаешь очень уважать… Прописали мне ещё терренкур, но я не ходил, потому что это очень скучно — гулять одному, а знакомых нет никого. Рядом за столиком харчит один ботаник, который вместо того, чтобы говорить о пестиках, тычинках, пыльце и т. п., все время ругается по поводу того, что его обдурили с каким-то гонораром. Сидит ещё один вечно потный толстяк, который сжирает всю свою булку и весь свой хлеб, кладет в стакан по четыре куска сахару и объясняет свою прожорливость прогулками. Мне от этого не легче — я остаюсь часто вовсе без сахару.

Живет тут ещё одна дама, которую В. Каверин описал в своем романе «Открытая книга». Эту даму зовут, кажется, Зинаида Виссарионовна. Но я не могу её увидеть, — никто из моих соседей не знает её в лицо. Перед нею, по слухам, очень подхалимничают, и ездит она в ЗИСе. За что? Пастеризированая икра — это подлость, и только Каверин с его безразличием к пище, мог возвеличить такую дамочку. Видел ещё пианиста Рихтера — он кушал за соседним столиком блинчики.

У нас возле санатория базарчик. Продают дивные помидоры, огурцы, дыни, арбузы и все очень дешево. Я покупаю себе фрукты и всё вместе с овощами на пять рублей, и не могу сожрать. На базаре полно перепелок, продают форель, всякие травы для шашлыков, синие баклажаны, сладкий перец и прочие прекрасные вещи, но куда с этим денешься. Пить я ничего не пью, не велели, да и не с кем. Пишите мне, Женичка, хоть открыточку. Поцелуйте Катю. Пишу Вам на адрес Союза, потому что не знаю нового адреса…

Будьте здоровы и счастливы. Ваш Ю. Г.».

11 сентября Евгений Львович отвечает: «Дорогой Юрочка! Не ожидал я от Вас таких выпадов. До сих пор говорили только о моем инфаркте (который признан даже Литфондом), а теперь только и разговоров, что о Вас. Мне это вредно.

Ваше письмо имело огромный успех. Я показывал его всем посетителям, и все восхищались. Особенно академиком, который, сидя на восходящем душе, пел что-то печальное, армянское.

Вам ставили пиявки? Мне ставили. На область сердца. Сначала помазали эту область сахарным сиропом. Потом сестра из банки с наклейкой «черешня» достала пинцетом одного за другим пять черных гадиков. Они долго капризничали и выламывались. «Играют», — сказала сестра. Они виляли своими черными тельцами, собирались в кучку. «Любят семейно!» — сказала сестра, распределяя их по указанному врачом участку. Но вот один гадик затих, свернувшись колечком, я почувствовал жжение, как от укуса комара. «Взял», — сказала сестра. Вся эта бытовая сценка разыгрывалась под самым моим носом в буквальном смысле слова. И продолжалась два часа. Почему — это человеку полезно, а разное другое вредно и продолжается гораздо короче?