Эволюция любви

Видеть Бога, знать Его можно только в состоянии «блаженной страсти святой любви», которая полностью отрешает человека от вещественного мира. Максим Исповедник: «страсть любви прилепляет» человека к Богу, его дух воспаряет к Богу «на крыльях любви» и созерцает его свойства: «Когда по влечению любви ум возносится к Богу, тогда он не чувствует ни себя самого, ни что-либо из сущего. Озаряясь божественным безмерным светом, он не чувствует ничего из сотворенного, подобно тому, как и физическое око не видит звезд при сияющем солнце».

Итак, действительно соединяет с Богом не вера, а любовь.

Г. К. Честертон, написавший замечательную книгу о средневековом религиозном энтузиасте Франциске Ассизском, объясняет его любовь к Богу: «… Только самая личная из страстей поможет в какой-то мере хоть что-нибудь понять. Человек не кинется в снег из-за идеи или тенденции, он не будет голодать во имя отвлеченных, пусть самых правильных понятий. Но он перенесет и голод, и холод по совсем другой причине. Он перенесет их, если он влюблен… Расскажите жизнь Франциска как жизнь трубадура, безумствующего во имя дамы, и все станет на свое место. Никого не удивит, что поэт собирает цветы на солнцепеке и простаивает ночи в снегу; превозносит телесную, земную красоту – и не ест; славит золото и багрец – и ходит в лохмотьях; стремится к счастью – и к мученической смерти. Все эти загадки легко разрешаются в простой истории любой благородной любви; а его любовь была так благородна, что девять человек из десяти даже не подозревают, что бывает такая»⁷.

Бог, явленный в христианстве как Любовь и Эрос, вкладывает в человека «удивительное предрасположение» к высокой любви, которое находит выражение в литературе и искусстве XIII–XV вв. и развивается до культа духовной, платонической любви у Данте и Петрарки (воспевая Беатриче, Данте не только не состоял с ней в отношениях, но даже не обмолвился с ней ни единым словом; сонеты Петрарки в той же степени отвлечены от реальности и не содержат каких бы то ни было чувственно-эротических компонентов). Однако высокую любовь следует мудро прозреть во всякой сущей любви (византийцы ведь научили нас этому).

…Эрос, Эрот. У греков он – сын Афродиты (по некоторым версиям, Артемиды, изменившей своей девственности); златокудрый, пухлый малыш с крылышками, луком и стрелами, шаловливый, капризный и безжалостный, не щадящий ни богов, ни людей, – плод позднего эллинистического искусства, претворившего мифологические феномены в эстетические. В начале же Эрота представляла не более чем необработанная каменная глыба, что совершенно соотносится с образом безличной силы, влекущей друг к другу и богов, и людей, например, у Гомера (который не упоминает об однополой, «платонической» любви). А в христианстве он открывается как бесконечный по силе и власти Абсолют – Божественный Эрос, не допускающий для объекта своей любви – человека – самостоятельного существования.

Поэтому мы живем только затем, чтобы любить Его (как говорил Николай Кавасила) и ради Него любить сущее. И когда мы любим другого – мы действуем божественной силой, в наши отношения с другим мы допускаем самого Господа. Может быть, отсюда и вся исключительная требовательность любви, ее глубинные претензии на абсолютность? Но, с другой стороны, и дает любовь неизмеримо: чувство личностной осуществленности, открытую, дружественную связь с миром, безопасность, энергию, ценность жизни, наслаждение, творчество – все грани того, что называется одним словом «быть».

В заповедниках «святой любви»

Что же было дальше? «Святая любовь» манила неизъяснимой, все превосходящей сладостью, и очень многие посвящали Богу самих себя. Монастыри, казалось бы, должны были быть райскими садами любви, живительный дух которых преображал скудную земную округу.