Эволюция желания. Жизнь Рене Жирара

«Вначале я получил место в Библиотеке ООН. Это определенно было престижнее, но я довольно быстро смекнул, что в основном это работа эксперта по документам, обслуживающего представительства стран в ООН, а проведение каких-либо собственных исследований не входит в мои обязанности. Вдобавок первый, с кем я там познакомился, оказался моим собратом-„хартистом“! Этого мне хватило, чтобы предпочесть второе из предложенных мест и отправиться в Индианский университет, где, как предполагалось, я буду преподавать французский и писать диссертацию по истории»66.

Проэкзаменовать соискателя – молодого провинциала – поручили профессору Лэндеру Макклинтоку, преподававшему французский в Индианском университете с 1920-х. Жирар понял, что «скромная должность», к которой прилагалась стипендия, может стать путем к зачислению в штат. Когда я спросила, что произвело впечатление на американцев, он ответил: «Культурная традиция, воспринятая мной от родителей, была очень мощной. Ее можно было немедля пустить в дело».

«Автомобиль – таково было мое главное желание», – уверял он. Эта фраза, которую часто повторяют, стала одной из легенд, существующих вокруг Жирара, и, пожалуй, дежурной остротой. Но еще один его друг вспоминает: Жирар как-то признался, что впечатления от столкновения с нацистами стали со временем ощущаться более резко и внесли определенный, хоть и не ключевой вклад в его решение уехать. Европа казалась Жирару слишком шаткой для того, чтобы связать с ней свое будущее. «Мне колоссально нравилась идея поехать в США. И действительно, в общем и целом это было лучшее, что я сделал, – сказал он. – Преподавание в Америке представлялось мне единственным выходом».

* * *

Прежде чем мы оставим молодость Жирара позади, во Франции, давайте заглянем в недолгий «прустовский» эпизод его жизни, произошедший, когда он еще не открыл для себя Марселя Пруста. Жирар сказал, что это случилось, когда ему было чуть за двадцать, но не уточнил, где это было – в Париже или Авиньоне. Разумеется, он и до этого встречался с женщинами, но, по-видимому, все они, кроме одной, не производили на него глубокого впечатления. Эта женщина не стала для него ни Лаурой, ни Беатриче – если ее красота и даровала блаженство, то на Жирара определенно не действовала гипнотически. Тут скорее важно, как на него повлияла ее линия поведения. Дело было на том жизненном этапе, когда мужчины и женщины естественным образом начинают подумывать о браке, но когда она предложила пожениться, Жирар отшатнулся. Однако когда она ушла своей дорогой, его интерес к ней вновь усилился – «совсем как у Пруста»67, дивился он спустя много лет. Впоследствии он десятки лет говорил коллегам, что тогда его посетила первая догадка о природе миметического желания – мол, мы жаждем того, чего жаждут другие, и крепче цепляемся за объект желаний, когда он ускользает.

Он часто описывал свою жизнь так, будто она протекала исключительно в его мыслях и идеи рождались на свет наподобие Афины из головы Зевса, но дело обстояло немного иначе. Как и у любого другого человека, его идеи коренились в жизненном опыте и подкреплялись прочитанными книгами. Но канва, на которой эти идеи были вышиты, была невесомо-тонкой. Даже в молодости на его душевном строе оставляли отпечаток еле заметные потрясения. Это вам не Раскольников, которому, чтобы расшевелить в себе совесть, пришлось кое-кого зарубить топором. Пожалуй, это отличало Жирара от многих из нас: чтобы впечатать что-то в его сознание, хватало и относительно размеренного ритма его жизни.

Он созрел для Пруста. Незадолго до окончательного отъезда из родного города он наконец-то набрел в одной библиотеке в окрестностях Авиньона на «Поиски утраченного времени». Самое большое впечатление произвела на него часть под названием «Комбре». Это открытие, сказал он позднее, было «первым, что меня по-настоящему заинтересовало в области литературы». Прустовский шедевр стал третьей книгой, сильно повлиявшей на Жирара. Вместе с надолго засевшими в голове книгами из детства – «Дон Кихотом» и «Книгой джунглей» – цикл Пруста стал завершающим элементом строительных лесов для мыслей Жирара в будущем: здесь было все – от подражательного желания до коллективного насилия и жертвоприношения. Трут достаточно высох, чтобы разгореться от искры. Однако друзья Жирара не разделяли его новую страсть.

«В то время я с упоением погрузился в Пруста. Шару и его друзьям-сюрреалистам тот не нравился», – сказал он, вспоминая поэта, который был одним из ведущих деятелей Сопротивления. А затем иронично добавил: «Для этого им не хватало революционности»68. И уточнил: «Мои друзья этого не одобряли, потому что роман вообще и Пруст в частности считались чем-то ужасно démodé и dépassé69».