Эволюция желания. Жизнь Рене Жирара

Между тем, по воспоминаниям Мэрилин Ялом, реакция Рене Жирара была далека от отстраненности или философского спокойствия. Супруги Ялом пустились в странствия в связи с работой: переехали на Гавайи, а затем оказались в Стэнфорде. Мэрилин вспоминает, как дописывала диссертацию в стэнфордской Библиотеке Сесила Х. Грина. В Балтимор на защиту она прилетела на самолете – и внезапно обнаружила, что Жирара, с которым она не виделась три года, нет в городе: он вылетел во Францию разбираться с семейным кризисом. Ялом огорчилась, что не удалось встретиться, но эти обстоятельства были «страшным, страшным ударом для Рене», – вспоминала она.

Жозеф Жирар так мощно направлял развитие Рене Жирара, что напрашивается мысль: уж не подстегнула ли кризис кончина Жозефа, случившаяся за год до смерти Антуана? «В таких случаях семья всегда чувствует себя виноватой, если не смогла помочь, – сказал как-то Рене Жирар. – Был ли он в семье козлом отпущения? Честно говоря, над этим вопросом я недостаточно много думал. В конечном итоге теперь, когда я думаю об этом… быть может, это типично»170.

В анонимном издательском предисловии к сборнику «To Honor René Girard» я набрела на загадочный пассаж, где прослеживался личный путь Жирара в контексте романов, проанализированных им в «Лжи романтизма», и его поисков истины в величайших литературных произведениях: «И все же романы следовало не использовать в качестве инструментов, как не самую надежную базу данных, а читать по законам, предписанным ими самими, – как откровения об истине, которая выше статистики, истине, к которой приходишь ценой сильных личных страданий»171. Иногда мне казалось, что эти законы распространяются и на самого Жирара.

* * *

Развеселые ланчи чуть ли не каждый день то в профессорском клубе, то в балтиморских кафе продолжались. Сложилась целая компания – в основном из сотрудников кафедры романских языков, но время от времени прибывали и подкрепления с английской кафедры.

«В Хопкинсе он был крупной фигурой в гуманитарной сфере – и даже среди специалистов по точным наукам. Кто такой Рене, знали все», – сказал Госсман.

Шотландец не без горечи припомнил, как они высмеивали своих предшественников, в том числе местное светило – великого ученого Генри Кэррингтона Ланкастера (1882–1954), автора «Истории французской драматургии XVII–XVIII веков». Впоследствии Госсман раскаялся в этом.

Он чуть-чуть научился смирению в результате того, что, возможно, чрезмерно подпал под влияние растущей известности Жирара. Госсман сказал, что его первая книга – исследование творчества Мольера – была упражнением в нахальстве в бывшей вотчине Ланкастера. «В книге я оставил практически без внимания все те положительные факты, на установление которых он потратил всю жизнь, я вообще почти не принимал в расчет научную литературу, – писал он позже. – В результате я многое упустил из виду и теперь считаю эту книгу крайне несовершенной. Но она отвечала духу кафедры, где маяком был Жирар, и к работе отнеслись милосердно (слишком милосердно), сочтя ее дуновением свежего воздуха в исследованиях XVII века – и, наверно, до какой-то степени, в тот исторический момент, так и было»172.

«Мало-помалу воодушевление, кружившее мне голову, выдохлось, и я заволновался: так ли уж серьезен подход, продвижению которого я способствую? Настораживал меня и харизматический ореол вокруг Жирара. Все мы – и молодые преподаватели, и аспиранты – жаждали его внимания и одобрения. Мне показалось, что мы превращаемся в раболепных подражателей, автоматически прилагая ко всему знаменитый жираровский принцип désir triangulaire173, что мы все меньше способны на самостоятельные суждения и критику».

Он продолжил: «Его интеллектуальный стиль тоже стал меня настораживать. Мне казалось, что в нем есть чрезмерная самоуверенность, презрение к другим возможным точкам зрения, слишком мало почтения к сложноустроенному объективному миру – миру текстов и миру истории, – а также безразличие к дискуссиям и спорам. Весь фокус в том, чтобы просто произносить умные или провокативные фразы, не лишенные некоторой интеллектуальной убедительности или шарма, и не тратить время на их веское обоснование. Возможные возражения и контраргументы не принимались в расчет. Я решил слегка дистанцироваться»174.

Впрочем, люди такого склада, как он, просто не могли не дистанцироваться. «Иногда Лайонел вел себя как истый шотландец», – сказал Макси. Госсман был склонен смотреть на все «с объективных морализаторских позиций, иногда глазами историка – иначе, чем другие». Макси уверял, что Госсман в жизни никогда не смог бы стать чьим бы то ни было адептом – это было бы совершенно невероятно: «Он держался наособицу, всегда смотрел слегка скептически – для цветистых жестов у него слишком шотландская натура. Его отношение к ситуации было неоднозначным, не вполне чуждым заботе о своих интересах».