Евпатий

А и брала Паруня-вдова три волоса, а и три волоса с шапки Евпатия. А и прикладала она, волхвица, к ним своих сам-пят, а и своих сам-пят, златошелковых… А и бросала она, Паруня, их во мурвлену печь, а и шептала она, волхвица, приворожное: «Во печи огнь горит, пышет, палит и дрова тлит…»

- Гляди, сокол! - морщит губы усмешкою Савватей Кисляк. - Божье крепко, а вражье-то лепко. Неровен час, прознает о наведках твоих боярин Лев, штуковато б тебе, малой, не подеялось!

Да не чует горя дальнего удал молодец: вопервой чать с красавицей любится!

Как- от стукнет в окошко косящето, воступнет на ступеню крыльцовую, уж востречь плывет она лебедушкой, под поневою лыстья трепещутся.

Воставляет на скатерть зелена вина, вынимает из печи калач крупичатый, с кладовой несет моченых яблочков, сладких яблочек с земляникою.

- Ясноглазый соколочек мой, Евпатьюшка! Не спеши казнить-карать бабу глупую! Восхоти меня ты, горькую, спомиловать…

3.

В залоснелой котыге, а похолоднее - в шубе внапах овчинной привыкал зоревать бобылем Лев Евпатьич. Под трехстволой березой, на срубленном челядинами скамье-сиденце ждал сидел что ни день выкатывавшееся из бежавшего по Оке туманца белое маленькое солнце.

Протяжистый скрип-поскрип колодезных первых журавлей, вторые, а засим третьи, погодя, петухи, стук-позвон пустых бабьих подойников, вязнущие их во влажной воздушной мякоти свежие голоса… И от нахолодевшей, проснувшейся землицы наземцем, вывешенными у конюшен потными хомутами, кисло-горьконьким дымком жегшейся за соседскими огорожами ботвы…

- Вот хоть меня взять, - поднимал глаза на Евпатия Лев Евпатьич, - и грамоте кой-нито учен, и мечом, кажись, вдосыть намахался, в землях чужих бывал, а спроси меня, старого, что за трава под ногою растет, куды с добром! Третьей ить доли, сына, не назову.

Опять, в который раз воротившийся поутру сына отводил взгляд, скрепляясь душой, даб не увидеть иссыхающее, могучее когда-то отцово тело, дабы не слышать глухоты утрачивающего красоту и силу голоса.

- Ну полынь, к примеру. Крапива, лебеда… - Светло-карие, омытые болью, опрозрачневшие глаза глядели с охлестывающей сердце нежностью. - Донник белый и желтый. Медуночник. Ведуны мещерские детву от золотухи пользуют. Ромашка, плакун-трава… Лопух тоже. Паслен. Щавель коний. Осот. Просвирник-пуговочник. Льнянка. Помаранник, его бабы в простоквашу кладут… Аистник…

- Чемерица! - подсказывал Евпатий, проверяя мелькавшее в уме подозрение.

- Чемерица, угу, - подтверждал отец и, так и есть, уводил потухающие глаза. - Чемеричною водою тоже-ть… пользуют…

Так и есть, так и есть, перенес кто-то старому, овестил, доброхотствуя, о Паруне его, Евпатовой.

И.

С неискоренимым языцством паствы своей в ту далекую пору православная церковь боролась исподволь, чаще приноравливаясь к вжившемуся в плоть и кровь, нежели воюя, полагаясь более всего на время, на чудотворно явленную в нем силу Божией благодати.

В серпень месяц, отстояв во храме божественную литургию и затеплив пред образом богородичную свечу о грядущем урожае, наутро, выходя в поле, смерд кропил, случалось, пашню конопляным маслом и, нимало не мутясь духовным противоречием, чинил таковые, к примеру, не канонические заклинания:

«Мать сыра земля! Уйми ветры полуночные с тучами, удержи морозы с метелями! Уйми всяку гадину нечистую от приворота да лихого дела, проглоти нечистую в бездны кипучие, смолы горючие…» - бил поклоны на четыре стороны, ел почву, прося, сам кого запамятовав, помоги себе всякой да обереги.

Паруня в церковь ходила по праздникам.

Ко кресту, ко святому причастию подойти принародно стеснялася, а, покрывшись кружевным платком, стаивала все при дверном выходе, от убогих да нищих вблизости.

Говорили о Паруне слободские: «Энта в кошку, если схочет, оборотится!»

Что- де водит ее, вдовую, нечистая, а что выходы с нее сам рогатый берет.

Возвращалася в дом к себе печальная. Разве тягости на сердце поприбавится.

«Так бы Бог меня любил, - роняла слезыньки, - якось ты со мною люб, мой ясный соколчик…»

К.

Внутренний узкий дворик между двух валов-стен и с двумя торцовыми воротцами… Захаб.

«Как сшибутся с кем во поле рязанские, побегут в отступ, будто струсили, разлетятся за ними те догонщики да в ловушке захабной и очутются…»

«Позапрут тогда снутри воротца малые, на засов задвинут (сбегают) наружные, а чтоб тайну захабну не проведали, всех до смерти изводят глупых ворогов…»

И вот случилось. Декуновым долгим радением заманили в захаб племя куманинов.

По валам рассыпались молодшие, кто копьем, кто луком стал орудовать.

И среди ржанья, ора и топота узрил Евпатий Коловрат воочию, как вошла его стрела в выю ворога. Как сронил куманин криву сабельку, как с коня вздыбляного прянулся. Как пополз окарачь середь битых тел, припадая к булыгам захабовым.

А потом… прыгали с валов на добивание. И кричал как, колол, рубил и меч кровянил свой, он, Евпатий, вовсе б запамятовал.

Л.

…^*

^* Зачеркнуто.

Засукровилась душа у добра молодца, завелася в сердце червоточина.

Не идет, безумец, он на исповедь, сторонится святого причастия.

AI.

Кумара.

Них, них, запалом, бала.