Евпатий

Дальше у Илпатеева вновь пошли вычерки да вымарки. Однако по отдельным разобранным мною словам, а также если судить по контексту, можно предполагать, что речь идет о женитьбе Евпатия. Вновь, кажется, в дело замешивается Нефеда Возок, он отыскивает по просьбе Льва Евпатьича невесту заблудшему сыну (какую-то будто бы дочь щетинника именем Евстолия), но свадьба, как видно, по какой-то причине расстроилась, хотя и разлученье с дурненовской из Пешей ведьмою усилиями доброхотов все ж таки произошло.

Воевода Лев не то из-за напастей с сыном, не то с неотступной по жене тоски внезапно помер, и в тот лют день прибегал под крыльцо к терему юродивый Варяжко, с гуком-скоком совал Евпатью грамотку.

Повелела- де, показывал, отправщица во печи пожечь, в полымя спалить.

«А как сгорел, - констатирует Илпатеев, бесстрастный хроникер, - берестяный свитец сей, с белой лебеди в жабу скорчился, полегчало у сердца Евпатия, точно камень в три пуда сринулся…»

Как я понимаю (прошу прощенья), сим эпизодом подается факт, что дело в самом деле не обошлось без лукавого, - приворот, черная некая магия, наверное, - кумара, них, них, запалом, бада, - но (не то в связи с кончиной отича, не то коль и вправду он венчается) являлось вне сомнения благородство женское: отпускали Евпатия на волюшку.

В те же примерно сроки молодой Коловрат покинул молодшую дружину Истомы Декуна и, по одним косвенным сведеньям, предавался долгое время праздности, по другим - успел послужить брату великого князя Ингварю Ингваревичу ловчим либо сокольничим.

ЕI.

…явися над солнцем месяц мал, и исполнися, и наиде на облак черн, абие зачалось по весям и слободам рязанским ускотье небывалое, скотий падеж.

Из зибунных мещерских мшар пригнали дружинные люди волхвов-ведунов, чинивших бесовские позоры на дальних лесных еланах. Имяху-де те ведуны-волхвы по две-три жены, а ядут, мол, нечистоту - хомяки, сусоли и зверну мертвячину. Верою же чтят себя в антихристовом услужении, понеже антихрист, рекут, радость дал, а Христос печаль.

С благословенья епископа великий князь Юрий Ингваревич повелел садить их, еретиков, в яму до сроку да дальнейшее думцей вершить.

Во Пешей слободе воткнули нож над дверною скобой у вдовы Паруньки, а в забор ветку крушины, зане поблазнилось добрым людям, яко влетел чрез трубу к Паруне черчено-алый огневой змей.

Положила ж про то думца следующее. Убо ведуны те не в Рязани живут, то держать их, мещеряков, в яме до семи годов.

Зелейницу же Паруню, вдову Чурилину, в острастку колдовской блядивости принародно бадожьем бити. И иже сгонятся беси молитвою иереевой, отпустить с миром, аще нет - в порубе исжечь.

На торговой площади у Спасского бил вечевик.

Отблескивая вылощенными до черни досками, пустели в бел воскресный день кинутые торговые ряды. Лишь у закромного лабаза в заднем ряду сидел на кукорках толстомордый Варяжко, выл-завывал песьим-волчьим завывом-воем:

- Ао-ы-ы, - выл, - оу-ы-ы… Оу-ы-оэ-ы…

Разевал попачканное житной мукой хайлище.

Спешившись и приконовязив лошадь у первого случившегося столба, Коловрат вклинил плечо в напружившуюся у Спасского толпу.

По ухнувшей, занывшей под ложечкой пустоте, по побежавшей в колени дрожи, угадывал, и не увидав еще, чья тут ныне казнь.

На щелистом, абы как сколоченном помосте с казнильной телегой восседали, точно грудастые снегири, в черных, наброшенных на плеча опашенях три известных по Рязани ката.

Средним, опустя в показном задуме рыжую простоволосую бошищу, сидел Васька Творог, возивший на позоры окаянного еще князя Глеба.^*

^* Князь Глеб года за три-четыре до рассказываемого события зарезал в селе Исады с помощью половцев и обманов своих братьев-князей с боярами - власти ища.

Лицо преступницы было закрыто, но он узнал вышитую понизу рубаху под задранной на голову красной поневой и вздувшиеся знакомым рисунком жилки на притянутых к оглоблям руках.

«Деду, - послышалось откуда-то сбоку, из-за спины, - а рыжий из тети бесов счас станет гнать?» - детский недоумевающий голосок. «Молчи, молчи, хороша моя! Вишь ить чо у нас нонича…» - осиплый в ответ слабеющий голос старика.

Васька, разминая ноги, ходил скрипел по настилу, приноравливаясь. На побледневшем, в реденьких конопушках лице его застыла кривая глуповатая улыбка.

«Деду, а колиш не схочут беси с тети утечь, ее жечь будут, да же ведь?»

«Да, рыбонька моя, примолчи трошечки…»

«А беси? - не унималась девочка. - Они с тетею сгорят?»

«Беси не горят, доню… Они в лес сбегут…»

«А зачем же жечь, дедунь? Ить беси…»

Но ни девочка не успела доспросить вопроса, ни дедушка отвечать. Васька потащил из-за кушака кнутовище, откинул с тупым стуком серую пятиаршинную змеину.

Выгнувшись и будто зависнув слегка в раздумии, кнут раз, затем два и еще три овил, опоясал сильное Парунино тело. Оно дернулось, затрепетало и, тоже чуть погодя, овисло разом на натянувшихся скрученных сыромятинах.

Васька отпятился, ощупал зачем-то суковатое кнутовище и, метнув в толпу косой выискливый взгляд, бросил что-то выстолбившимся возле помоста полоротым друганам-сотоварищам; соленое, видать, артельное словцо.