Евпатий

Необвыкший к упорной умной работе мозг Евпатия, не будучи в силах погрузиться на всю глубину могучего духа святых сиих отец, угадывал словно единый их взволнованный напев-звук, некую серебряную мерцающую нить, похожую на ту, что услыхал он впервые в колыбельной матери, и у Коловрата пресекалось дыхание, кружилась голова от ответного поднимающегося одушевления. Нет, он не отыскал еще ответа о праве на кровь, но подозренье, а засим и неколебимая уверенность, что ответ есть, что он обретается в духовных высях, где зарождается святость, уверенность эта поселилась в нем, чтобы не покидать уже никогда.

«Коли бы и впрямь, - услыхал он во сне собственный доносящийся голос, - пожалел от сердца Паруню, не попустил бы в грех с нею войти…»

После зачинательной молитвы один из монахов все утро читал в просвирне неумолкаемую псалтырь, а остальные, включая Коловрата, без слов почти, но в склад и лад исполняли артельное непростое дело.

Таская листы с сырыми просфорами к печи, чернецы задевали иной раз один другого, и тогда «прости мне!» говорил задевший. - «Бог простит», - отвечал задетый. А отец Кирилл, потревожив и прося прощения, целовал, случалось, брата в ушибленное место.

Однако и здесь иногда сбивался ритм и являлась торопливость. И Евпатий видел, как из благообразно тихого, будто внимавшего и ведомого каким-то внутренним гласом отца Кирилла выглядывал краешком другой отец Кирилл, телесный и как бы по-мирски узнаваемый. На мягком, совочком, носу выступал пот, движенья делались порывчатыми, и весь прозрачный, скорбно-мужественный облик отца Кирилла оплотневал, густел изнутри, и тогда легко было представить его в седле, в шлеме и с тяжеловерхим борсецким мечом, а не то так за широким скобленым столом во главе многочисленного дружного семейства.

Но и сие возвратное преображенье виделось ныне прекрасным Евпатию Коловрату, и только лишь любезнее, человечьи понятнее становился напрягающийся в Божией правде скрытый ежечасный подвиг этого человека.

К.

Дерзайте, Аз есмь, не бойтеся.

Узенькие, близко к носу поставленные глазки отца Варсонуфия если и взглянут, то вскользь, без внятной отчетливости, без любопытства. Росту он среднего, сутул, узкоплеч и худ. «Худенек…» - так о нем говорят. Словно будь воля духа его, явленного в столь скудной телесности, он и вовсе б пообошелся… Ему едва за пятый десяток, но он глядится старообразым, а точней вовсе без возраста, словно не в том дело.

Он носит, как все здесь, клобук и рясу, и они чисты и опрятны, но столь истерты, заношены, что невольно влетает в ум мысль о их единственности и незаменности во всю отца Варсонуфия монашью жизнь. Звук же голоса трубный, глухой, немного гудящий, как у воеводы Льва перед смертью, словно слегка стесняющийся самого себя.

«Простить не можешь Рязани, убо колдунью твою пожгла?

Вскую, сыне! На все воля Господня… Прими и смирись…»

И еще потом услыхал: «Все мы виноваты. И все о всех вечно будем Бога молить…»

Первое, что творит дьявол в охоте за человеком, похищает Божию молитву. А будет молитва цела и искрения, сам цел и чист во всяком деле останешься. Поврежденная же душа - и это-то открылось Коловрату отцом Варсонуфием - и в малом деле беды народит.

…

Добывая с остывающей в осень Кади затонувшую мерду, Коловрат застудился и за седмицу до рождества Богородицы отлежал в келлии в потном жару двенадцать дней. А как выбрался из сутеми к свету Божьему, из увязной тошнотной заволочи, узрил внезапу над дверною косицею диво чудное - два ясно различимых мужских лика.

Один, ошую, гладколицый и без бороды, зрился сбоку, сам устремляя неотрывной взор куды-то вдаль, вперед, вовсе не видя и не ведая лежащего на одре Коловрата. От отблескивающих, гладких, самодовольных ланит исходила глухая, сытая беспощадность всему.

Другой же был скрыт зыбящейся темною дымкой и плохо различим. Но смотрел прямо на Коловрата, и в выраженье робкого взгляда его угадывалась какая-то что ли грусть, словно б растерянность.

Уснув и вновь пробудившись часа чрез два, Коловрат ликов тех более не увидел, но по множеству мыслей, клубившихся в голове в те дни, значенья особенного видению не придал. Но к вечеру наведавшийся отец Кирилл, услыхав про лики, встревожился, припотух глазами и вскоре ушел. Явился читать псалтырь отец Варсонуфий, а Евпатия понудил повторить вслед себе три защитительные «молитовки». Ночью тяжесть из членов ушла («Не по беззакониям нашим сотворил есть нам, ни по грехам нашим воздал есть нам…»), и Коловрат припомнил, что лики те были его собственные, он сам в двух ликах, и это было странно, как-то инно веще дивно, но отчего-то не страшно.

Он почувствовал во всем своем теле, воротившем отроческую чуткость после болезни, некий пронизывающий едва уловимый гул, мелко-мелкое сотрясение, и это было неожиданно теперь радостно, печально и хорошо.

Спустя месяц, слабый для иной еще работы, сидел стражем при наружных монастырских вратах, читал в башенке Григория Синаита. В большом же храме служили заутреню.