Евпатий

Слушая, как, укладывая за стенкою дочек Феклушу с Малушею, поет она тихо извечную про «чадонишкины ясны глазыньки», Коловрат думает о чужом этом им, подорожным, оседлом житье-бытье, и мнится ему тут не ко двору да некстати, что женщина эта, гибкорукая красавица, мало любит своего ухватистого хозяина-мужа, но что она к нему по-хорошему, всею душой, что и верна ему, и уважительно, нелицемерно благодарна за все добро.

«И слава, слава Богу, - думает он сам с собою, - дай-то им Бог!»

И все- таки отчего-то это грустно, неразрешимо печально, и, будто угадывая это его чувство, захмелевший, заугрюмевший чтой-то Савватей вскидывает в тоске бобылью лысеющую свою голову:

- И-эх, братцы-ы… Кабы на крапиву да не мороз!

«В мире меда не облыга, - вспоминается зачем-то Коловрату, - и ближняго не срини в веселии его…»

А ночью - второй аль в третий раз за кочевые эти годы - снится Коловрату Паруня. Стук-постук лапоточков в сенях, скрип-хлоп затворяемой наружной двери, и чрез остановившееся, бесконечно тянущееся и все же истекающее время - заледенело-шершавые пальцы ее на его плече. «Ясноглазый соколочек мой, Евп…»

Рывком сбросив с ног Кононову шубу, Коловрат садится на своей лавке и долго, возвращаясь в себя, сидит, бодрствует в одиночку в выстывающей мало-помалу предутренней темноте. «…От мысленного волка звероуловлен буду…» Молится. За свою, Парунину души, за Конона, Феланиду с Феклушею и Малушею их, за Савватея, за Олеху… Шепчет о чем-то с собою сам, зовет ли кого.

А я не смогу никогда забыти,

Пока имею здесь на земле быти.

КГ.

Из Пронска Всеволод, из Переяславля Олег Красный, Давыд из Мурома, а из Коломны Глеб^* (все сродники и Ингваревичи) собрались в Рязань к совету князя Юрия.

^* Другой.

Третьи сутки не евши-не спавшие послы татарские, средь коих выдавалась чудным обликом немолодая мрачная волхвица басурманская, услыхав на требованье десятины «во кнезех, во всяки людях и во всем» - «Аще живыми нас никого не останется, все ваше будет!», - удалились в Заокский лес.

Удалой млад князь Глеб Ингваревич предлагал было взвесить непочетчиков за стопы у Спасского, но ни великий, ни удельные не одобрили подобной блядивости. Побой гонцов татарских четырнадцать лет тому, обратившийся соромом калкинским, не изгладился еще из русской памяти.

Допоздна в тот день лют судили сродники. Из Владимира не жди помощи. Не простил, чать, Георгий князь бывшей вотчине.

Оставалося нешто с Черниговом. Ин не ближен свет до Чернигова, и до сечи едва ли поспеется, ан негоже князь Михаилу не уведомить, дочь его у Рязани за Федором.

А даб малые хоть сроки выгадать, мало-мальски к «пированью» сготовиться, запослать к Батыге с подарками, улестить злонадея поклонами.

Во Чернигов скакать Ингварь Ингваричу, на реку Ворону Федор Юрьичу.

У Онузы крепости шипело и взбулькивало фиолетово-черное варево будущей битвы.

Сменивший умершего слепого Оточа молодой урянхаец-кам Дашбал-бар колол иглами для гутул одетых в коназов тряпичных кукол.

Урда, Шейбани, Бурулдай, Бык Хостоврул и три-четыре из близких к Сэбудею темников, не дожидаясь рассвета, входили и выходили в златоверхий пообшарпанный непогодью Бату-ханов шатер, а к вмерзающим в лед Вороны телам незадачливых посланников-орусутов сходилось из леса продрогшее от ночного холода зверье. Соболи, горностаи, пышноспинные лисы, куницы и мужающие под опекой угрюмой молодой волчицы-матери щенки-волчата, теснясь и щерясь соперничающими клыками, встявкивали наперебой, урчали и вытягивали в пехотной алчбе кольчатые тонкие шеи, тем временем как стремянный Федора Аполоница, выкарабкавшись из-под адской кучи и тряся оледеневшей слезами бородою, прятал под равнодушно желтевшей луною, прятал в дуплине кряковистого приберегового дуба ломающееся в суставах тело милого своего господаря…

КД.

В соборах рязанских служили всенощною святому апостолу Андрею Первозванному.

«Мужества тезоименитого Богоглагольника и Церкви возследователя верховного, Петрова сродника восхвалим. Зане якоже древле сему, и ныне к нам воззва: приидите, обретохом Желаемого…»

С усилием подымаясь с колен от аскезной постной слабости, осунувшийся, с жиденькой светлой своей бородкой, авва Иакинф выпевал, покрытый белою торжественною фелонью: «Изми нас от враг наших, от восстающих нань избави и покры от сонма лукавствующих, и от множества творящих беззаконие…».

КЕ.

И бысть на реке Ранове сеча зла, лом копейный и щитом скрипание. Омрачиша свет стрел туча, льяшася кровь людие, яко вода.

И одолеша безбожники измаильтяне русское воинство.

KЖ.

Во Чернигове граде малинов звон.

и… так далее. Здесь, в этой главке, Илпатеев пробует как бы ритмы Кирши Данилова.

Должен предуведомить читателя: я сознательно изымаю эту часть текста, в силу ее, на мой взгляд, художественной недостоверности. («Гой еси ты, князь Михаиле Всеволдыч…»). Речь здесь идет о том, как прибывший в Чернигов в сопровожденье вирника Коловрата Ингварь Ингваревич, отказавшись от пированья-стольничанья с хозяином, сообщает о грянувшей в Рязанской земле беде.