Евпатий

«Восхмурял чело Михайло Всеволдыч, - пишет Илпатеев, - Убирал сапожок со приступочка…»

И якобы здесь же, во полустоле сего пированья, находит на Ингваря Ингваревнча тяжкое «предрассужденье»: де, Рязань пала уже, что посольство их с Коловратом к Михаиле Всеволодычу безнадежно запоздало, и пока, дескать, идут разговоры о пособлении, покуда ратничество сберут, скакал бы он, Евпатий, ходом-поскоком и т. п.

И тут якобы Евпатий Коловрат воспрыгнул тотчас на резвы ноги, выбег на кирпищат двор и звал с собою всех, кто пойдет, боронить Рязань-матушку от злаго ворога.

«И как сел в седло, люди видели, а как след простыл, все запамятовали…»

КЗ.

Ясным январским днем, понужая то и дело дрожавшую, стопорящую на каждом шагу Ласточку, въехал Евпатий Коловрат в то, что носило раньше название юго-западных Пронских ворот.

Спаленные до подпольных ям окраинные улицы. Тишь. Гарь. Обескровленный тускло-серый морок смерти…

У закоптелого, без куполов и оконных решеток, храма Спасителя лежал зияющий прогалами обглоданный до изжелта-белого блеска ребер остов лошади.

- Ишь ить падлы! - вырвалось у одного из черниговских доброволов, ехавших сзади. - Жируют на чужбинку-от.

Вся торговая площадь, запечатлевшая на себе следы безжалостного разрушения, была облеплена, как мухами, точками и кучками каких-то неведомых красноклювых птиц, отдаленно напоминающих маленьких ворон. В нехорошей кладбищенской тишине они молча деловито ходили, косо вспрыгивали, перелетали или, напоминая клювами непотухшие зольные головешки, сидели в нахохленной неподвижности.

Это какие-нибудь чужедальние вороны или галки, наверное, - подумалось Коловрату.

На заднем, со сломанным перильцем, крыльце храма Бориса и Глеба лежали два мертвых человечьих тела.

Тот, что лежал повыше, в залубелой от крови и холода крестильной рубахе, сжимал в восковых тонких пальцах медный подсвечник, послуживший, видно, оружием. От косо срезанного сабельным ударом лица уцелела лишь нижняя часть - седоватая, клинышком, бороденка. Тучный, закуржавевший рыжею шерстью живот второго был обнажен, а на нем несколько плоских и круглых ранок… Его кололи пикою, концом сабли, и он, быть может, сам задрал в смертной истоме знакомую Евпатию грязную рубаху.

Это были отец Иакинф и Варяжко. До ложбин истертая середка деревянных ступеней затекала смешавшеюся их кровью и жирно отблескивала тусклой пленочкою уходящему с зенита солнцу.

Зная, что хоронить всех Ингварь Ингваричу, Коловрат постоял над убиенными нужное и сопровождаемый Савватеем с Олехою пустил Ласточку довершить объездный траурный круг.

Когда воротились на торговую к Спасскому, там собралась толпища всадников, а из середины ее слышался чей-то торопящийся увещевающий сипоток.

- Жива душа калачика чает, - слышалось в не нарушаемой ничем тишине, - а того, простуша, не ведает, что неможно у рогатого-то одолжаться… Денница-дьявол на небе был, да гордыни ради совержен, Адам - в раю, да сластолюбия ради пять тысяч лет во аде на муку осужден, Юда чудотворец был, а сребролюбия ради ко дьяволу в услуженье попал… - Тонко, коротко всхихикнув здесь, невидимый из-за голов вития зачастил засим так, что разобрать сделалось возможным лишь отдельные возгласы. - Мняй да блюдися… Держись за Христовы ноги… Моли Пречистую о заступлении… Веселися, раб Христов!

Коловрат вдвинул Ласточку между лошадиных хвостов и морд.

На измятой ржавой бочке, в том месте самом, где помещался когда-то поруб и горела его, Коловратова, Паруня, орлом восседал широкоплечий, худой, с огромной всклокоченной бородою человек. Округло черный монаший куколь сидел у него на затылке набекрень.

Почувствовав, словно ждал, взгляд Коловрата, он поднял вздрагивающее в рыданиях лицо и, гримасничая и скалясь, истово и крестообразно замахал перстами:

- Чур! Чур меня, сатано! Сыми порты-то, пес! Куды охвостье сокрыл? Покрасуйся пред православными!

Это был сонасельник Евпатия по Залесскому монастырю, брат, наперсник и учитель его отец Кирилл.

- И-эх, бедун-горемыка, - вздохнул позади протолкавшийся следом Савватей Кисляк. - Ума, вишь, решился, Бог его упаси! Хватил, чать, мурцовки-то, чернячья душа.

Кроме русских ополченцев из Чернигова пришло за Евпатием сотни полторы ковунов-тюрцев, по собственным тайным причинам ненавидящих захватчиков-татар.

В Рязани ж в полк влилось еще более тысячи хоронившихся по охотничьим да бортническим избушкам уцелевших ратников.

Опричь дружка Евпатия с Савватеем по молодшеству Пафнутия Кочкаря, оглушенного в рановской сече шейдемом татарским, в отряд к общей радости вступил известный борсек Акила Сыч. Был Акила годами моложе их троих, но до геройской гибели в степи Декуна успел смладу отпробовать потной его науки.