Евпатий

«Следовало бы нам, приняв духа жизни о Христе Исусе, - читал он, - чистою сердцем молитвою херувимски беседовать с Господом. Но мы, не разумея величия, чести и славы возрождения, и не заботясь о том, чтобы возрасти духовно чрез исполнение заповедей, и постечь до состояния умного созерцания, предаемся нерадению, через что впадаем в страстные навыки и низвергаемся в бездну нечувствия и мрака…»

Он отвел глаза от книги и подумал: «А ведь со мною и было так…»

…

«Величит душа моя Господа, - пели в храме монахи, - и возрадовался дух мой о Боге…» Это юная оповещенная уже Ангелом Мария пришла к другой великой будущей матери, и та, вовсе никогда не видевшая раньше, узнает ее, радуясь. «Возрадовался дух мой о Боге…» Значит, так и есть, так и есть, и она, Мария, избрана родить Того, Кто порвет наконец ненавистные цепи тлена.

«Смертью лишить силы имеющего державу смерти…»

У Коловрата стеснило грудь. Суровые, сливающиеся голоса монахов катили в гору блистающее прозрачное колесо. Боль в сердце усилилась, сделалась тонкою до звона, а затем, оплавясь на острие-кончике, лопнула, растеклась по телу мягкой теплотой. Он почувствовал освобождающую душу радость, изглубинное ликование, и пели это не монахи уже, не знакомые и родные отец Кирилл с братией, а это пели ангелы, сонм золотого трепещущего живым дыханием света, звук был свет, и свет был вокруг, слепящий неожигающий огнь, и не умом, а самою где-то сердцевиной себя Коловрат восчувствовал весь мир, весь до последних черточек и пределов, и все было возможным в этом мире, и воскресенье Лазаря, и все.

Узнав о случившемся, отец Варсонуфий, малоразговорчивый и видом «малострастен вельми», откровенно на сей раз просиял, обнял послушника, словно у него самого пуд спал с сутулых плеч, а потом, когда Коловрат, учуяв час, попросил, понеже дозволено будет отцом настоятелем и братией, благословить о постриге, услыхал от окормителя и духовного отца своего то, о чем никогда не ждал и не помысливал.

Минет пять-шесть лет, сказал отец Варс….

- Грех же твой тотший, - бледнея до серости в обескровленных губах, рек отец Варсонуфий, - грех убиения грядый, мой будет, сыне, с часу сего!

И ничего повелев более не страшиться, а слушать одно сердце свое («Оно у тебя нынь… не облазнится, чаю!»), ушел, удалился невидимо по обычью, а Коловрат, сбитый со всякого панталыку, долго сидел на жесткой чернецкой лежанке, то чему-то нечаянно улыбаясь, то пускаясь горячо молиться, то робко отдаваясь в первые предощущения грядущего.

Мерещился вкус вешнего, томящего, как в юности, ветерка на губах, запах хрустящих седельных кож, холодок вздеваемой чрез голову кольчужной рубашки, дымок одиноко дальнего костерка в предрассветно влажной степи…

Охватив худыми пальцами лицо, он долго, покачиваясь и тряся головою, сидел так, и слезы текли и капали сквозь них на покрытые истертым подрясником колени.

Он плакал от благодарности к отцу Варсонуфию, к братии, ко всем добрым людям, к миру и Богу, он знал, отныне он исцелен и помрачение позади… Впереди же его ожидало его предназначение.

Я сказал, что в долгу не останусь, и успевший с утра поправиться серый кладбищенский мужик сразу, без лишних слов, повел выпуклым, в траурной кайме, ногтем по линованным журнальным листам.

Отыскались и улица в сей книге мертвых, и номерной илпатеевской могилы знак.

- Ну что, Николай, - сказал я, усаживаясь на щербатый чурбачок, заменявший здесь у него лавочку, - лежишь, стало быть?

Ответа не последовало. Лишь кустистая непородная травка на крепеньком уже холмике шевельнулась слегка ответным эхом на мой глупый, обычный в подобных местах-обстоятельствах вопрос.

«Ну что, Коля, - продолжал я, не успокаиваясь. - Блаженны нищие духом, ибо сохранят душу в услужении и не у Бога? А заклятые непримиримо враги, буде благородны, снищут равное небесное благорасположение?

А если не шибко все-таки благородны враги и не так-то нищи нищие? Тогда?»

Многое можно было навертеть в том же духе и том же ряду, но хотя сам Илпатеев, как слышно, полагал, что только отвечая раз за разом на все, сколько бы их ни возникло, вопросы, и можно в конце концов выбраться из всеобщей нашей Ямы, коли отвечать д о б р о с о в е с т н о, я, грешный человек, вместо мудрствования («Не мудрствуй слишком и не говори всей правды…») вытащил из наплечной сумы бутылку «Аналузайской долины», любимое винцо вождя, качнувшего смуглым паханским пальцем нашу с Илпатеевым колыбель, и, как истый представитель доподлинного психологического мастурбантства, романтически мастурбантски выпил за помин души безответного моего соавтора.

Мир праху твоему, Илпатеев! Не мне судить тебя, дорогой, ну да не мне, слава Богу, и оправдывать.

Слишком много знакомых фамилий читается что-то на косых и прямоугольных памятниках из мраморной крошки на этом кладбище… Слишком тесно сгрудились могилы, огороженные железными прутьями в одной на всех дешевой краске серебрянке этой.