Евпатий

Искрошивши мечом четыре заслона вражьих, легкотелый, невзрачный с виду Акила Сыч вынес на седле коня отходившего от ран молодого Пронского князя Всеволода. В лесном безлистом ольшанике, подкопав острием меча мерзлую почву, закидал тело упокоившегося князя ветками и устроил, как сумел, снеговую бескрестную до времени могилу. Там же, запаленный непосильным утруженьем, остался околевать боевой конь Акилы, верный товарищ.

Возвратился пеши на политый кровушкой русскою рановский берег, да застал лишь бездыханное крошево людских и лошадиных тел и колебаемые ветром лысые промерзшие камышины…

От оглоушенного Кочкаря, говорившего с заиканьем ин затруднением, удалось вызнать все же о кончине великого князя Юрия, о плененье и мученической смерти Олега Красного, о Федоре, со свитою принявшем смерть за Христову веру, о как, заслыша от доковылявшего до своих стремянного Аполоницы смертоносные глаголы, с сыном на руках прянула с теремного забрала краса и радость Рязани княгиня Евпраксея Михайловна.

Попал в сподвижники и бывший кат Васька Творог, неотступно везде сопровождаемый курносым верзилою, коего из-за подпаленной с одного боку бороды тотчас прозвали в отряде Угорелым.

Родом Угорелый был из Пешей, более чем знакомой когда-то, а ныне дотла сожженной слободы, и то ли чудилось, то ли так и было, но он, Угорелый, будто намекая на некую общую для них тайну, щурил на Коловрата с дерзким вызовом голубой, глубоко посаженный и мутный глазок.

КИ.

На второй день погони, выйдя без промаха из лесной чащобы на коломенский зимнепуток (им шел легкою, в вереницу, рысью Коловратов полк) примкнул еще знакомец - Конон Деич Коврига по прозвищу Буран.

- Ну теперича зажируем, едрена-матрена! - скалил радостно редкозубье свое довольный Савватей. - Теперича мы их вмах! Это ж сила-а…

Однако ж и не шутя на заре следующего дня Буран с помощью юного Калинки-колесника приволок на бечеве за конем двух всамделишных полоненных татар.

После учиненного Акилой с Савватеем краткого допроса, осуществляемого жестами и междометиями - где, кто и сколько? - дальнейшая судьба басурманинов вызвала в отряде разногласия.

Кат Васька и сочувственник ему Угорелый домогались порвать поганых «на собачью закуску», но Акила, Савватей и даже мычавший невразумительное Пафнутий, поддержанные большинством рязанцев, воспротивили сей жестоковыйности.

Один из врагов, узивших над выпуклыми маслянисто-смуглыми скулами усталые, подламывающиеся глазки, был джагун Хагала, другим - утэгэ богол сотни, бывший младший помощник кама Кокочу.

В пощаженном Бурулдаем сельце Мокрое - полюбившиеся нойонам-темникам крупные орусутские лошади нуждались в фураже - Хагала занедужил. Не то молодуха хозяйка, без дальних слов сделанная наложницей в первую же ночь, опоила его с утра по бабьей стервозности, не то собственная безразборность в еде стали тому причиною, но, как бы ни было, а весь день Хагалу рвало, кроваво поносило и от его похудевшей в несколько часов шеи бежали, сотрясая конечности, редкие длинные судороги.

Навестивший одного из лучших джагунов Бурулдай отдал повеленье оставить сотника в Мокром до выяснения исхода дела. Самого же малонужного и безответного - кюрбчи Кокочу - оставили приглядеть.

По просьбе Хагалы поместили их не в истбе заколотой Бурулдаем «раз так!» орусутки, а в арбяной походной кибитке во дворе, где кошмы, как чудилось слабевшему духом Хагале, хранили запах кумыса и родной степи, где, забываясь и пугая Кокочу жалобностью слов, он звал ночами младшую оставленную в каганате жену.

Имя жены Наран. По-ойратски - Солнышко это.

- Налютовался, страмец? - борясь с жалостью, бодрили себя мужики-смерды, втыкаясь взглядом в измученное тоской и тряскою липо Хагалы. - Не дюже сладко в неволе-то? А почто лез, песий сын?

Хагала поводил тусклыми красными зенками в узких щелях и молчал.

- Он ить не сам, Данило, - ронял какой-нито из вовсе разжалобившихся, - его евоный хан гнал, в дых ему дышло!

Данило клонил долу кучеряво-лохматую голову и, отдумав, не соглашался.

- А сам он чо ж? Кубытъ пововсь без своей воли сюды шел?

- А ты вона не пойди-ко! - возражал разжалобившийся. - Энтот вмах вязы-то свернет.

Но Данило и тут не терял, однако, мнения.

- А тебе любее, нижль он тебя аль меня безвинно утолочит? Нетуть, милок, - тряс Данило выпрямленной головою, - я за евойного хана не ответствую!

Но жалостливый милок отыскивал в таком случае последний и неопровержимый уже аргумент:

- Без вины, мнишь? Ой ли, Данилушко? Ой ли-и! Этто кто ж с нас, эдаких-то, безвинный да без греха? Без греха, надоть думать, и рожи не износишь!

Но подобных Даниле философов-мышлецов, вопреки угрозным их повадкам и укоряющим речам, Хагала чутьем попавшегося зверя не страшился нимало. А страшился, трусил он до холодной испарины, до обморочных тошнотных провалов одного-единственного - Ваську Творога, который с глумливо-сложной ухмылкою в плотоядных губах сужал вкруг него приглядывающиеся свои петли.