Евпатий

Смакуя его страх, они явно длили глумливое свое преобладанье, не спешили убивать. Но, может быть, они и ошибались чуточку в Панфутии Кочкаре! Теперь, когда собственная смерть, прыгая в двух шагах, заглядывала с любопытством в самые глаза, та помрачившая душу усталь, что легла на нее, когда осекшимся отцовым оком увидел Кочкарь восковое личико младшей Устеньки, выраженье недоумения, застывшее в нем, она, усталь эта, выходила с потом теперь, как отрава. И когда татарам прискучило наконец возиться с ним, когда, подшагнув, лучший из них вступил во все убыстряющийся обмен ударами, а два других двинулись в обход к ярку, он, Пафнутий Кочкарь, забывая возраст и страх, взметнул, как бывало, одебелевшее рыхлое тело вверх и, толкнувшись ногами о спружинившую березовую тверь, в один прыжок оказался за спиною у лучшего.

Поперечным вертушечным ударом снеся тому половину башки, второго - замершего с раззявленным от удивления ртом, не останавливая меча, ткнул в брюхо, а третьего, кинувшегося наутек, достал сзади через шею с протягом.

* * *

*

Сглатывая горькую слюну и дрожа-вздрагивая от возбуждения, Бату-хан, как приклеившись, все не мог отвести зачарованного взора от секшего без передышки его воинов витязя. Если разбираться, и сам не сказал бы в точности, кому, чужаку этому или своим, желает сильней победы.

- Добрый кулюк! - угадывая отношение, пробормотал уморившийся от огорчений Сэбудей-богатур. - Опасаюсь, сокол, как бы весь Бурулдаев тумен не уложил подушкою он под свою щеку^*.

^* Умереть на подушке, на трупе врага (у монголов).

По его команде лучшие, набранные из табунщиков-пастухов арканники ойратских сотен окружили орусута, рассредоточившись в круге на расстоянии двух корпусов лошади. «Витязя, мужа с тяжелым мячом, им, заарканив, связать нипочем…»

Но и это, и арканы не выручили, нет! До девяти раз по крику «шидах!» бросали волосяные веревки те, кто, бывало, мчавшегося в опор кулана спеленывал, и все девять не человек, а крылатый дух этот успевал разрубать исчезающим с глаз мельничным разворотом.

Точно змеи с отрубленными башками, все как один валялись они под копытами грудящихся лошадей.

С блистающим отвагой лицом на телеги сызнова взобрался Шейбани и, клоня в изъявленье почтительности водруженный на голову шлем, умолял брата о дозволенье выйти .

Сэбудей, принимающий ныне без того слишком много решений, на это, семейное, положил внимания не обращать. Хотя бывшему не в себе соколу как раз с весельчаком-то Шейбани и не следовало б попускать…

Сопровождаемый десятком кулюков личной золотой сотни, разлетевшийся ураганом Шейбани врезался в теснину побоища.

Если б его, Сэбудея, воля была, весельчака Шейбани - нет! не отпустил бы он на верную смерть. Где у монгольского кулюка два, полтора мига-мгновения уходило на удар и уклон, у этого, орусута, одного не истрачивалось.

Продравшийся сквозь своих Шейбани-весельчак кинул от седла одиннадцатилоктевое копье, а правой, сразу же, рубанул. Орусут же, толком и не увидя атакующего, от копьеца отодвинулся чуть, а под монгольский рубящий наискосок щит подставил. Ойе! Шарпнув по щиту, меч Шейбани вниз пошел, а сам он, получив сопровождающий удар рукоятью в затылок, наземь прянул. И тотчас из-за спины светловолосого выскочил другой орусут-недобиток и, нависнув над поверженным, вонзил в запрокинутое горло собственное, Шейбани, пойманное недобитком копье.

Молчун и скромник обычно, Урда-хан воскричал тут, будто это его ранили и, потащив из ножен меч, бросился для воздаванья врагу, но по знаку ожидающего подобного Сэбудея ближайшие нукеры набросились на Урду, повалили и, придавив к земле руки-ноги, не дозволили свершиться еще одной непоправимой ошибке-глупости.

…

…полк Коловратов был почти полностью истреблен. На каждого русского добровола-отрядника приходилось в бою пять, шесть, десять и сколько потребуется юрких, уцепистых, выносливых и самолюбиво воинствующих бойцов врага. С дерев выцеливали им спины меткачи-мергены, по лошадиным животам и суставным бабкам били без промаху рукастые копьеметы-драгуны.

Сама арканная идея Сэбудея потерпела крах лишь в отношении Евпатия; Савватея же, Олеху, Конона и Калинку с еще одним безымянным черниговским ковуном заарканили, полонили и, связав в одну веревочную гроздь, подтащили в качестве трофея к джихангирским телегам.

Крутолобый немолодой толмач буртас, щуря со сдержанной усмешкой ядовитые глазки, перевел на православный язык вопрошанья своих хозяев. Какой-де они веры-изотчины и за ради какой причины решили зло сотворити мирно продвигавшемуся монгольскому воинству…

Стоявшему первым Савватею не видно было из-за телег сражавшегося Коловрата, но в выраженье лица обращавшегося к толмачу черноглазого татарина мелькнуло ему то, что сам он не успел допочувствовать в душе своей: запечатленье исполняющегося чуда.

Избегая сшевелить расквашенную в схватке щеку, а поколику избоку отчасти разевая рот, Савватей мигнул повесившим буйны головы товарищам.