Евпатий Коловрат. Последний герой Древней Руси

В монгольских героях можно увидеть черты ницшеанского «сверхчеловека». Они бесстрашны, умны, способны переносить лишения и полностью контролируют свои эмоции. Читатель видит не звериную жестокость, а расчетливую. Каждый из монголов способен испытывать человеческие чувства, но очень жестко ограничен круг тех, на кого эти чувства распространяются. Чингисхан и его полководцы наделены своеобразным чувством справедливости и даже благородства. Они способны оценить мужество врага и распознать лицемерного труса. Но и эти чувства жестко подчинены разуму и проявляются лишь тогда, когда разумно и целесообразно их проявить.

Чтобы понять место монголов в романах Яна, надо вспомнить о том, что в 20-х годах в эмигрантской и европейской литературе было очень распространено представление о правлении большевиков как о новом иге, о большевистском руководстве — как о «коллективном Чингисхане». В Европе этот мотив дожил вплоть до Второй мировой войны, когда германская пропаганда вовсю вещала о монголо-большевиках, призывая спасти цивилизацию от нашествия новых варваров.

Отношение большевиков к этому сравнению было двойственным: с одной стороны, разоблачение мифа о советском варварстве было одним из любимых занятий советской пропагандистской машины, с другой — сравнение с «потрясателем вселенной» даже импонировало советским вождям. «Да, скифы мы, да, азиаты мы, с раскосыми и жадными очами» — эти строки были написаны в Советской России. Именно при содействии советской разведки возникает такое идеологическое течение, как евразийство, оправдывающее монголов и видящее в революции лишь возвращение России к свойственным ей евразийским началам, не совместимым с европейской цивилизацией.

Поэтому образ сокрушающей старый мир (причем мир феодально-несправедливый) монгольской силы во главе с гениальным вождем не мог не вызывать у читателей советской эпохи ассоциации с большевиками. И советских идеологов эти ассоциации в целом устраивали, ибо они показывали бесполезность сопротивления коммунистам.

На страницах первого романа русским уделено совсем немного места. На первых же страницах читатель встречает русского раба, закованного в цепи. Может быть, думает читатель, этот раб, как чеховское ружье, сыграет важную роль в сюжете. Совершит геройский поступок или сбежит, но ожидания напрасны — раб остается рабом до самого конца трилогии и не совершает ровным счетом ничего. Так, деталь антуража — русский раб.

Более подробно русская тема в первом романе трилогии описана в главе, посвященной битве на Калке. Здесь автор полностью следует шаблону советской исторической литературы, в которой господствующие классы было принято изображать с негативным контекстом, а простолюдинов — с позитивным. Простолюдинов в романе почти не было, зато для изображения русских князей черной краски автор не пожалел. Они спесивы, неумны, не способны договориться друг с другом. Даже в храбрости и героизме им отказано. И отказано не только князьям. Вот в плен к монгольскому военачальнику Джэбэ попадается русский воин. И добровольно, без всяких пыток выкладывает важную для монголов информацию. Его потом убивают, как ненужный материал. Перед нами даже не предатель, а просто нестойкий человек.

При этом классовый подход применен исключительно к русским. Даже в державе хорезмшахов показаны положительные феодалы — наследник престола Джелал ад-Дин и воевода Тимур-Мелик. Монгольская верхушка и вовсе сверхчеловеки. У русских же — набор картонных декораций.

Еще нагляднее в этническом аспекте построен сюжет романа «Батый». Считается, что он посвящен героической борьбе русского народа против завоевателей. Но почему он тогда написан с точки зрения этих самых завоевателей? Первые две части романа, составляющие около трети его объема, целиком посвящены монгольскому войску. Вернее, не монгольскому, а монгольско-среднеазиатскому, потому что жители Средней Азии, от хана до простого коновода, охотно присоединяются к монголам для участия в завоевательном походе.

В третьей части наконец-то появляются русские. Если у монголов главные герои — это ханы, вожди и их окружение, то у русских — простолюдины, крестьяне. Рязанские князья показаны картонными, неживыми фигурами, которые и с собственным народом-то говорить не умеют. (Показательна сцена на рязанском вече, где князь не решается обратиться к горожанам сам, а просит это сделать Евпатия Коловрата.) И половецкого языка они не знают, вынуждены в качестве переводчика использовать мужика из деревни. Впрочем, автор не отказывает им в праве хотя бы героически погибнуть.

Куда хуже изображен князь Юрий Всеволодович — он и вовсе показан трусоватым, нерешительным, запутавшимся политиком и слабым военачальником. Единственный представитель русской элиты, описанный благожелательно, — это Евпатий Коловрат.