Евпатий

В свете подвешенных на медных цепях жировиков выпуклоскулые лики басурманинов похожи: будто один мастер-стеклодув выдувал из жёлто-коричневого стекла. В чадном закисающем духе на Фёдора узкие одинаковые глаза без сочувствия и привета глядят.

Да, ответил толмачу. «Коназ». Сын великого князя Юрия Рязанского. С ним, — добавил спустя, — нарочитый думный боярин Нефёда Возок. Выборные от служилых, сказал. Купцы. Из ремесленных людей. От посадских...

— А и шлёт тебе, — сказал, — хане Батые, Рязань-матушка табунок коней, а и шлёт ковш серебряный с жемчугами, полн, с самоцветами. Шлёт парчи телегу, штофу златошвейного, а в прибавок шлёт едину просьбицу... — В насторожённой недоброй тишине свежий голос его звучал твёрдо и благожелательно.

Татары сидели на низеньких, поставленных под углом скамейках. В середине, на острие угла, восседал небольшой, одутловатый, в красивой шапке, и в упор рассматривал Фёдора угольно-чёрными немигающими глазами. «Он!» — догадался Фёдор, и сердце его сдвоенно стукнуло.

— Не ходи, хане, на Рязань! Поимей твою такую ханскую милость...

Толмач-хорёк угодливо затохтохтал, обращаясь к черноглазому.

Тот слушал и не слушал, по-прежнему не сводя с Фёдора застывшего, не пропускающего в себя взгляда. О своём, видно, думал.

Теперь Фёдор углядел, что сидит черноглазый повыше других, но из-за невысокого роста и вялой, ссутуленной позы не выделяется среди остальных. На искривлённых над стопами коротких ногах — белые в обтяжку сапожки с золотыми шнурами. На вид лет тридцать пять, не более того.

— Сайхан*? Э? — осветилось на миг лицо черноглазого, когда толмач кончил с переводом. Он спрашивал это у соседа, крупноголового, мужественного и неуловимо чем-то похожего на него самого татарина. Затем глуховатым, приятно низким голосом обронил неохотно ещё несколько слов.

* С а й х а н — красивый.

— Хорошо ли живёте? — перевёл толмач, стараясь придать голосу тон издёвки. — Как со здоровьем?

Фёдор, не взглянув на него, поклонился.

— Спаси Бог Христос! Да здравен будь и ты, покоритель земель и народов... Батый!

Черноглазый повел пальцами к двери, и тотчас пред Фёдором положили плоскую меховую подушку, не новую, впрочем, и не совсем чистую, а когда, скрестив свои довольно длинные ноги, он умостился на ней, на подносе принесли угощенье.

Из послов орусутов сидел один Фёдор, а из хозяев стоял только толмач.

Едва отведал Фёдор коричневых свернувшихся сливок, едва кислого кумыса отглотнул, за пологом заслышались возгласы, шум, и в дверь, оттолкнув пытавшегося воспрепятствовать охранника, ввалился нарядно и неряшливо одетый молодой басурманин. «Са... Кх... Трхл...» — От гневного волненья звуки застревали у него в горле. Не обращая внимания на соплеменников, с вымученной, вероятно, загодя измышленной старательностью поклонился сидевшему на подушке Фёдору и срывающимся фальцетом прокричал несколько фраз.

Фёдор вежливо встал, ответно поклонился.

Буян, в нетерпенье не сразу сообразив, что его не понимают, отыскал глазами толмача и, подняв изукрашенную каменьями рукоять нагайки, взглядом же потребовал перевода.

Толмач трусливо покосился на черноглазого. Не меняя выраженья слегка побледневшего лица, Батый едва заметно, сухо кивнул.

— Сын кагана Гуюк-хан приглашает молодого орусутского коназа в свой шатёр! — пропищал толмач, помимо воли повторяя манеру юного самозванца. — Будучи искренним почитателем христианской церкви, он желает оказать посильное вспоможение подвергшемуся угрозе орусутскому городу Арпан.

— Дзе! Драгоман! Хрл-тох-тох... Хрл-тох-тох...

Толмачу не давали договорить. Чей-то хриплый не то рёв, не то клёкот ярился из-за спин сидевших на скамьях. Наверное, это было продолженье давней и неизжитой пока семейной склоки.

Попререкавшись вдосыть с заспинным оруном, молодой, погрозив кулаком и вывизгнув проклятье, выскочил из шатра с тою же стремительностью, что и заскочил. И тотчас от дальней стены поднялся черномазый исполин в пластинчатом панцире и мягкой кошачьей поступью, не взглянув на Фёдора, вышел следом.

«Отче Николае, — попробовал Фёдор молиться, — о возбранный Чудотворче и угодниче Христов...» Однако довершить молитву не получилось. Воздыхавший да покряхтывающий за левым его плечом Нефёда Возок вдруг брякнулся на оба колена и в обход очага засеменил так к ханской скамье. «Ой, хане-хане-хане! Ой, родесенький хане...» Зачастил-занюнил враздробь-расхнык про неумыслого чтой-то дитятку, о сокрушенье его, Нефёдином, в дерзновенном дитятки того глаголании...

Бывший воин-борсек, ныне ж выборной от низового боярства Авдоний Сом тронул Фёдора за плечо: «От страмец! Экая беда...» А когда Фёдор снова поднял опустившиеся от страшного позора глаза, подле Нефёды был уже пузатый одноглазый басурман в сером затрапезном халате и, снижая хрипящий голос, выспрашивал у него что-то через толмача. Однако Фёдор голос узнал. Это он окорачивал из-за спин недавнего гостя-забияку.

— Ниче-о, Юрьич! — легла опять сзади тяжелая Авдонина ладонь. — Как-нито авось уладится ишшо.