Евпатий

Два витязя в кольчугах и с продолговатыми закругленными щитами, поставив коней хвостами друг к другу, отбивались мечами на все стороны с необыкновенной живостью. Их взяли в кольцо и, набрасываясь по двое-по трое, клевали, словно сороки лебедя, покуда, поразив вначале стрелами лошадей, не добили пеших.

Князя Юрия выглядели по дорогой одежде и статям мухортого жеребца. Ранили стрелой в шею и, завалившегося на круп, дорубили потом в несколько сабель.

Весёлый, потный, раззадоренный явной удачей замысла Сэбудей, подчикилял к холму на тёмно-гнедом меринке.

— Загребли их в полу халата, сокол, как овечий помет!

Когда Гуюк-хан с Бури-ханом выползли из своего осинника, всё было кончено. Так ведь и не догадались, что их провели!

В битве погиб лучший верный Быка Хостоврула — разжалованный нукер-десятский ойрат Лобсоголдой.

Настолько ловкий, что, бывало, и три выпущенных разом стрелы успевал отбивать, нынче, как оказалось, он и тетивы-то ни разу не натянул, сабли из ножен не извлёк.

Бык Хостоврул, проезжая на мухортом, забранном из-под орусутского коназа, взглянув в опустевшее, утратившее дыхание жизни лицо, сказал:

— Мужчина семь раз падает и восемь поднимается. Этот, Лобсоголдой, выходит, не совсем мужчиною был!

Раскатали по бревнам оставшуюся последней целой избу в крепости и на холме, откуда руководил Бату-хан, запалили погребальный костер. После соблюденья необходимых установлений предали погибших в бою монголов традиционному погребению через огонь.

* * * *

* * * *

— Сэбудэ! Друг! И ты, Урда, брат! Шейбани... Сподвижники... Благодарю... — И, опустясь на колено, едва слышно попросил: — Если нехорошее сделал — простите! Если не сумел — извините! — И, морща тонконосое круглое лицо, не отворачиваясь, затрясся в рыданиях.

Никто особенно не удивился, не осудил.

— Шубы без швов не бывает, сокол! — сиплым улыбающимся голосом ответил Сэбудей со своей кошмы. — Забудь, что мучает! Вперёд смотри.

— Не хватай тигра за хвост, — поддержал его с горячностью молчун Урда, — а схватил, брат, не отпускай!

И тот и другой порядком отхлебнули уже из своих чаш.

Бату-хан сел в загодя изготовленное для этого дня креслице и запахнул волглый ещё с мороза дэл.

Читавший у него в душе, как в своей, Шейбани-весельчак подсел рядом на корточки. «Чем, тряся щеками, рыдать да слезу по-бабьи ронять, кулак лучше покрепче сожми!» — И, сверкнув белыми большими зубами, показал гладкокожий с прозрачно-розовыми козонками кулак.

Ойе! Дзе... Всё равно. Душа пела, а в сердце заноза сидела.

Отдохнув, свершили наконец необходимое воскурение и, возжегши светильники, поместили Бату-хана в бочку с кумысом. С боевыми кличами трижды окунули с головою вместе с сэлэмом и луком.

Да здравствует джихангир!

Захмелевший, довольный выполненным Сэбудей гладил, возлежа на спине, разъехавшееся на стороны пузо. «Что, наелся, толстый живот? — урчал любовно. — Напился? Ничего! Дзе. Скоро конец тебе, толстый живот! Скоро тебе конец...»

Урда с Шейбани переглянулись, и Шейбани закатился гудящим, как бубен, смехом, заражая остальных. А отсмеялись, у очага сам собою Берке-хан сгустился, словно его и не хватало здесь.

Что змея не доест, ежу достанется...

Терпеливо выждав по обыкновенью щели в разговоре, велеречиво поведал всем. Великий Аурух, дескать, истребив в год Свиньи строптивых Си-Ся*, повелел при вкушении вечернего супа-шулена напоминающе возглашать: «Мусхули мускули игай болган!» и что таковое ежевечернее напоминание — «Всех сопротивляющихся истребляем без пощады!» — поддерживало в последние перед кончиной месяцы уверенность и желание жить.

* С и — С я — тайнгуты — народ, живший на юге Великой китайской империи.

— Выскажем же пожелание, — бросая на обретшего могущество брата заискивающий взгляд, заключил Берке, — дабы о нынешнем разгроме джихангиру тоже напоминал кто-либо из надёжных людей!

От гнилых дров дыму много, от немазаной телеги скрипа не переслушать.

И Урда, и Шейбани, и помалкивающий юный Тайнгут поглядели на краснобая-братца с недоумением.

Но пошумели-потолковали о предстоящем, и, когда возвратились в шатёр родственность и тепло, Бурулдай, запрокинув худое запечалившееся лицо, запел. Это была старая песня про то, что алмаз красив, а монгол отважен и что счастье мужчины в степи. Что три у монгола верных друга всего: конь, сокол да встречный ветер в лицо... что хорошо сидеть в юрте у очага, если рядом любимая женщина, но ещё лучше погибнуть в открытом поле в смертном бою, поскольку только смерть в бою открывает мужчине Небо.

Часть вторая

Разлучение в год Лошади

Что за люди, что за земля? А небо!.. точный дым.

А женщины?

1

Маша Резникова переслала Илпатееву письмо на Север, но получилось оно уже после телеграммы о Лизиной смерти. Сегодня телеграмма, завтра письмо. Но на похороны он успевал. Лилит жила уже в Яминске, обустраивала выменянную квартиру в Пролетарском районе, и, скучая по ней, Илпатеев, чтобы скоротать время, перечитывал раз шесть письмо в самолете, словно обязался заучить.