Евпатий

Затем русские оттеснили назад простодушных кабшкирдов, а дабы как-то отстаивать от тех же татар и прочих всегда готовых к набегам степняков, построили укреплённую тремя казацкими полусотнями крепостёнку Ямъ, ввели кордон. Почему Ямъ? Есть две версии. По одной, название идёт от татарского слова «ям», которым обозначались меняльные станции для лошадей. По другой — Яминск в самом деле расположен в неглубокой, напоминающей выдолбленную в предгорье громадной стамеской чашу, яме. Кстати, дом Илпатеева с аистом во дворе, в котором он родился, стоит на краю огромного подземного камня, где с одной стороны заканчивается Азия, а с другой начиналась всамделишная, подлинная Европа.

До революции, тост в стихах за которую произнёс в роковой для себя вечер Юра Троймер, на месте сего выстроенного в тридцатые годы дома стоял костёл, где играли Баха, а жившие в некотором числе в Яминске и по окрестным деревням поляки ходили в него служить католические эти мессы.

Неподалеку, километрах в трехстах от Яминска, в далековатых от царёва ока яицких крепостях выбраживали те самые вольные пугачёвские тулупчики, по непросохшей в следе сукровице которых проехался через столько-то лет Александр Сергеевич в лёгкой своей кибиточке.

Ещё подальше в степь было родовое имение Сергея Тимофеевича Аксакова, а южнее — мудрого нашего баснописца Крылова.

Со строительством транссибирской магистрали Москва — Пекин, проектировал и строил которую ещё один русский писатель, Яминск оказался на выгодном для торговли перекрестье североюжного и западно-восточного пути. Тут стали разгружаться и перегружаться всяческие полезные товары, начали строить мельницы, салотопки, чаеразвесочные фабрики. Стала даже выходить газета под названием «Что нового в Яминске?». Ага, так и называлась со знаком вопроса.

В 1916 году на семьдесят пять тысяч жителей в Яминске было девятнадцать работающих православных церквей, костёл, мечеть, синагога и три молитвенных, срубленных в лапу дома старообрядцев. Для тех же, кто не хотел мучаться даже в том, дореволюционном, относительно справедливом всё же мире, на окраине города действовали два, мужской и женский, монастыря.

10

— Ну что? По трети или по половинке? — затаённо светясь всеми своими улыбающимися ямочками, спрашивает Паша. — Как ты?

— По половине, — рубит Илпатеев. С Лилит у них начиналось как раз то, что рано или поздно, чувствовал он, должно закончиться разлучением.

Земля, сообщил он Паше новость из виденного недавно киножурнала, тоже, оказывается, живая. В ней есть капилляры, а жидкость в капиллярах точь-в-точь человеческая плазма. Быть может, поэтому у монголов и было запрещено под страхом смерти копать её, плевать на неё.

— А как же! — моментально, не колеблясь, откликается Паша. — Живая! А как же бы ты думал? Всё на этом свете живое. Почти.

Водку они зажёвывают бутербродами с сыром.

— А что ты понимаешь как живое? — задаёт вопросец Илпатеев. Паша начинает об атомном ядре, которое у всего сущего одно и то же, а потом незаметно для себя съезжает на кривизну пространства, смену временных масштабов и «постороннего наблюдателя», с точки зрения какового эта смена...

— Паша! — перебивает смутно понимающий физическую Пашину логику Илпатеев. — Живое от неживого отличается знаешь чем? Сво-бо-дой! Поэтому-то Иоанн Предтеча и назвал Иисуса Христа первым живым среди мёртвых. Улавливаешь?

Паша три секунды, наклонив голову, думает, а потом протягивает через столик руку: «Мо-ло-ток!»

Ни Библии, ни Евангелия Паша ни разу в жизни не раскрывал, он считает, что сам должен до всего этого додуматься, но стоит изложить мысль о, скажем, фарисейской ловушке неукоснительного исполнения заповедей без «живого чувства», как он с ходу понимает Илпатеева и даже продолжает её дальше.

Илпатеева это слегка раздражает, а Пашу раздражает его туповатая слабость в физике, хотя Илпатеев изучал на ИэСе и сопромат, и теормех, и дифференциальное исчисление.

Чтобы как-то возвратиться на удобопонятную обоим площадку, они начинают обсуждать новую после моторного завода, где Паша вкалывал слесарем, интересную Пашину работу.

При том же моторном недавно открыли новое КБ, а Паше с подачи общего школьного товарища Семёна Емельянова, взявшего над Пашей шефство, поручено сделать испытательный стенд с программным управлением и с целою кучей всяких технических и организационных сложностей. За этот стенд не взялся бы никто, а он, Паша, взялся. И если он этот стенд сделает, его куда-то очень сильно выдвинут и повысят.

— И я его сделаю, Коля! — говорит Паша. — Хрен бы с ними со всеми.

И они пьют за стенд, за Юру, вспоминают, как водится, Женю Мытарева, школьного туалетного светлой памяти певца, и Паша не выдерживает, плавно ведёт от груди рукою в сторону и поёт: «Э-э-э...» У него мягкий, чарующий, магнетически обволакивающий бас, но слов ни одной песни Паша практически не знает, а в ноты попадает две через одну.

Потом он говорит, что через три с половиной миллиарда лет наше солнце превратится в красный гигант, потом в белый карлик, а потом в чёрную дыру.