Евпатий

Илпатеев, не пробуя доски на температуру, сходу уселся на верхнюю плоскость у противоположной к молодым людям стены, а Юра остался стоять внизу, моргая и подняв брови от растерянности.

— Не знаешь, как сыграли вчера? — поднял он к Илпатееву сизое в полумраке лицо.

— Не-ка! — отозвался сверху Илпатеев. — Я ж не смотрю.

Молодые люди, одновременно поднявшись и продолжая хранить многозначительное безмолвие, спустились с полков и вышли мимо посторонившегося Юры вон.

— Гляди, — изумился Юра. — Одэколоном пахнет!

— А как же! — откликнулся Илпатеев. — Комильфо а ля де пруаз. Мелик-паша вон отпрыска в МИМО собирается поступать. Ну а не поступит, ты сгодишься на худой конец.

«Ну и что такого?» — подумал Юра про себя. На приёмных у них было негласное правило: плюс один. Абитуриент, сын, дочь либо ещё кто-то близкий своему брату-преподавателю или иному работнику института, получал на балл выше обычного рядового. И Илпатеев говорил Юре, что это «всё равно низость», а Юра думал, что это не низость, а жизнь.

Когда они возвращались в холл, общество оказалось рассредоточенным у накрытого а ля фуршет столика подле телевизора, оно выпивало и закусывало, предлагая Юре с Илпатеевым присоединиться. Юра с Илпатеевым присоединились.

— А настоящая его фамилия знаешь как? — обращаясь как бы к Паше, но не к Паше, разумеется, дорассказывал что-то Семён. — Эптштейн! Не-не, искренне тебе говорю! Снаружи, понимаешь, Пышкин, а изнутри Эптштейн.

— А твоя? — чуть покосившись на Юру, бесцветным голосом и тихо, без заботы, услышат или нет (ибо услышат), обронил внезапно Малек-Адель.

Все разом замерли. Как будто, накрывая разговор, тишина пролилась из опрокинутого Малек-Аделем сосуда.

— Хэр Ымельянов, батонэ! — вытягиваясь шутейно во фрунт, с запозданьем нашёлся Семён.

— Батонэ, это у грузин, — не двигая лицевыми мышцами, всё тем же бесцветным пустым голосом разъяснил отец города, — а тебя по-русски Емелей зовут. Емелька-дурак, да? По щучьему велению, по моему хотению... сделай, Малек-Адель, услугу другу. Так, да?

И, вероятно, довольный и остроумьем своим и знаньем русского фольклора, Малек-Адель засмеялся, выказав снизу покрытые железом клыки.

— Нет, ваш-сият-тство! — пунцовея ещё больше и без того распаренной репой-физиономией, мужественно продолжал Семён неполучающуюся игру. — Емелька Пугачёв! Русский бунтарь, потрясатель царского трона, буревестник революций... Но можно и... Сёма.

— «Сёма» на еврея будет походить, — не сводя с него косящих чуточку глаз, продолжал бандит, — а ты курносый, белобрысый, грубый... Ну какой из тебя Сёма?

Бестембровый, не привыкший, видать, к долгим речам голос всеяминского пахана навевал Илпатееву мысль о каких-то повымерших было ящерах-ихтиозаврах, бронтозаврах и птеродактилях.

Семен, сбитый окончательно с панталыку, бормотал еще полупросебя, что, мол, да, оно конечно и де не для средних все это умов, а Малек-Адель, не обращая на него больше никакого внимания, пошёл-семенил маленькими неспешными шажками к бильярду. На кривоватых, безволосых и фиолетово-смуглых икрах клонились одна к другой две роскошные татуированные розы.

Играть с ним, вспоминая со сложным чувством любимого своего Теннесси Уильямса, отправился добровольно Илпатеев.

Юре было очевидно, что темнолицый со шрамом у рта Малек-Адель вступился за него в извечной, набившей оскомину теме «вопроса». И Юре по простодушью мечтанулось на минутку, что отвергаемые тем же Илпатеевым социальные сдвиги, начавшиеся вокруг, не обязательно приведут к плохому. Отчего ж, он подумал, должно непременно хуже и плохо? Побыло-побыло «плохо», а теперь пусть настанет «хорошо».

Он чокнулся, глядя вкось, с антисемитом Семёном, который, не будь Паши, вряд ли относился б к нему с доброжелательностью, выпил с Пашей водки и с удовольствием, забывая следить за неоткрыванием рта, пожевал ветчины и съел одну свежекопчёную рыбку.

Настроенье в общем выравнивалось. Иметь подстраховку в лице столь влиятельного и грозного человека — разве плохо это? Уж он-то, Юра, походив туда и сюда из-за сокола своего, знает теперь что почём. Ему вон телефон шесть лет не могут поставить, доценту-то! Это как?

Выиграл в три шара Малек-Адель, и за его победный успех Паша налил всем ещё.

— Ну, как стало? — спросил с обаятельнейшей своей улыбкой Паша, все засмеялись, и как бы неизбежные в первой притирке шероховатости оказались позади.

Илпатеев сел на помост, положил вместо гитары на колено кий и, перебирая пальцами, запел:

— Любо, братцы, любо,

Любо, братцы, жить...

К всеобщему удовольствию выяснилось, что новый их знакомец тоже знает эту песню, что он даже умеет её подпевать.

А когда спели про поле, покрывшееся «сотнями изрубленных, иссеченных людей», и что жалко только волю да широко поле, матушку-старушку да буланого коня, заводивший Илпатеев закончил припев с подкладочкой:

— Нам с Малек-Аделем

Не приходится тужить, эх!