Евпатий

С усилием подымаясь с колен от аскезной постной слабости, осунувшийся, с жиденькой светлой своей бородкой, авва Иакинф выпевал, покрытый белою торжественною фелонью: «Изми нас от враг наших, от восстающих нань избави и покры от сонма лукавствующих, и от множества творящих беззаконие...».

КЕ.

И бысть на реке Ранове сеча зла, лом копейный и щитом скрипание. Омрачиша свет стрел туча, льяшася кровь людие, яко вода.

И одолеша безбожники измаильтяне русское воинство.

KЖ.

Во Чернигове граде малинов звон.

и... так далее. Здесь, в этой главке, Илпатеев пробует как бы ритмы Кирши Данилова.

Должен предуведомить читателя: я сознательно изымаю эту часть текста, в силу её, на мой взгляд, художественной недостоверности. («Гой еси ты, князь Михаиле Всеволдыч...»). Речь здесь идёт о том, как прибывший в Чернигов в сопровожденье вирника Коловрата Ингварь Ингваревич, отказавшись от пированья-стольничанья с хозяином, сообщает о грянувшей в Рязанской земле беде.

«Восхмурял чело Михайло Всеволдыч, — пишет Илпатеев, — Убирал сапожок со приступочка...»

И якобы здесь же, во полустоле сего пированья, находит на Ингваря Ингваревнча тяжкое «предрассужденье»: де, Рязань пала уже, что посольство их с Коловратом к Михаиле Всеволодычу безнадёжно запоздало, и пока, дескать, идут разговоры о пособлении, покуда ратничество сберут, скакал бы он, Евпатий, ходом-поскоком и т. п.

И тут якобы Евпатий Коловрат воспрыгнул тотчас на резвы ноги, выбег на кирпищат двор и звал с собою всех, кто пойдёт, боронить Рязань-матушку от злаго ворога.

«И как сел в седло, люди видели, а как след простыл, все запамятовали...»

КЗ.

Ясным январским днём, понужая то и дело дрожавшую, стопорящую на каждом шагу Ласточку, въехал Евпатий Коловрат в то, что носило раньше название юго-западных Пронских ворот.

Спалённые до подпольных ям окраинные улицы. Тишь. Гарь. Обескровленный тускло-серый морок смерти...

У закоптелого, без куполов и оконных решёток, храма Спасителя лежал зияющий прогалами обглоданный до изжелта-белого блеска рёбер остов лошади.

— Ишь ить падлы! — вырвалось у одного из черниговских доброволов, ехавших сзади. — Жируют на чужбинку-от.

Вся торговая площадь, запечатлевшая на себе следы безжалостного разрушения, была облеплена, как мухами, точками и кучками каких-то неведомых красноклювых птиц, отдалённо напоминающих маленьких ворон. В нехорошей кладбищенской тишине они молча деловито ходили, косо вспрыгивали, перелетали или, напоминая клювами непотухшие зольные головёшки, сидели в нахохленной неподвижности.

Это какие-нибудь чужедальние вороны или галки, наверное, — подумалось Коловрату.

На заднем, со сломанным перильцем, крыльце храма Бориса и Глеба лежали два мёртвых человечьих тела.

Тот, что лежал повыше, в залубелой от крови и холода крестильной рубахе, сжимал в восковых тонких пальцах медный подсвечник, послуживший, видно, оружием. От косо срезанного сабельным ударом лица уцелела лишь нижняя часть — седоватая, клинышком, бородёнка. Тучный, закуржавевший рыжею шерстью живот второго был обнажён, а на нём несколько плоских и круглых ранок... Его кололи пикою, концом сабли, и он, быть может, сам задрал в смертной истоме знакомую Евпатию грязную рубаху.

Это были отец Иакинф и Варяжко. До ложбин истёртая середка деревянных ступеней затекала смешавшеюся их кровью и жирно отблёскивала тусклой плёночкою уходящему с зенита солнцу.

Зная, что хоронить всех Ингварь Ингваричу, Коловрат постоял над убиенными нужное и сопровождаемый Савватеем с Олехою пустил Ласточку довершить объездный траурный круг.

Когда воротились на торговую к Спасскому, там собралась толпища всадников, а из середины её слышался чей-то торопящийся увещевающий сипоток.

— Жива душа калачика чает, — слышалось в не нарушаемой ничем тишине, — а того, простуша, не ведает, что неможно у рогатого-то одолжаться... Денница-дьявол на небе был, да гордыни ради совержен, Адам — в раю, да сластолюбия ради пять тысяч лет во аде на муку осуждён, Юда чудотворец был, а сребролюбия ради ко дьяволу в услуженье попал... — Тонко, коротко всхихикнув здесь, невидимый из-за голов вития зачастил засим так, что разобрать сделалось возможным лишь отдельные возгласы. — Мняй да блюдися... Держись за Христовы ноги... Моли Пречистую о заступлении... Веселися, раб Христов!

Коловрат вдвинул Ласточку между лошадиных хвостов и морд.

На измятой ржавой бочке, в том месте самом, где помещался когда-то поруб и горела его, Коловратова, Паруня, орлом восседал широкоплечий, худой, с огромной всклокоченной бородою человек. Округло чёрный монаший куколь сидел у него на затылке набекрень.

Почувствовав, словно ждал, взгляд Коловрата, он поднял вздрагивающее в рыданиях лицо и, гримасничая и скалясь, истово и крестообразно замахал перстами:

— Чур! Чур меня, сатано! Сыми порты-то, пёс! Куды охвостье сокрыл? Покрасуйся пред православными!

Это был сонасельник Евпатия по Залесскому монастырю, брат, наперсник и учитель его отец Кирилл.