Евпраксия

Где, перед кем и как? Все, все рушится. Минуту назад ради никчемных русских свиней чуть было не принес в жертву его, Заубуша. За тридцать лет власти Генрих свершил столько преступлений, что еще одно, пустяковое, к ним ничего бы не добавило. Многие тысячи истреблены, высокодостойных мужей не щадили, так что значили бы какие-нибудь пять или девять пришельцев-чужеземцев – не больше воши печеной, право слово, сто тысяч свиней! Генрих забыл, что он император Священной Римской империи, пренебрег достоинством императорским, чуть сам не полез вытаскивать тех грязных свиней оттуда, где и следует им быть по всем законам земным и небесным. А потом еще и такое объявление!

Барон разгневанно сопел, громко стукал деревяшкой, – император не замечал раздраженности своего подручного.

Наконец ему открылось то, что скрывалось и зрело в глубине души.

Праксед станет императрицей. Он уже видел ее не такой, как до сих пор.

Представала пред ним в императорском убранстве, в короне и горностаях, прекрасна красой и ростом, чистая, как снег, любому видно – молодая, брови вразлет, нос точеный, лицо светлое, очи дивно-большие, русая, радостная, сладкоголосая, чудо, чудо средь женщин! Походка, жесты, повороты головы – все дышит целомудрием. Рождена быть императрицей. Служить еще большему возвышению Генриха. В ней кровь ромейских кесарей и русских великих князей. За ней полсвета – могучая, богатая, загадочная Русь, которой нет предела, пред которой многие и многие заискивают. Аббатиса Адельгейда неизвестно с какими намерениями – добрыми или злыми – нашептывала да нашептывала брату – и о происхождении, и о добродетелях, и о привлекательности русской княжны, может, по обыкновению старалась подсунуть императору наложницу, как делала всякий раз при его приезде в Кведлинбург, но на сей раз произойдет иное, он сделает эту девушку императрицей, а свою несчастную сестрицу отблагодарит, отблагодарит тем, что при возведении на престол даст Праксед имя Альдегейды. О, Генрих умеет ценить услуги и быть великодушным!

– Вы мои первые гости сегодня! – крикнул он, обращаясь к русским. И Заубушу:

– Баню и одежду для моих гостей!

В такую ночь не до сна. Нарушены все обычаи, поломаны правила аббатства, император забыл свое высокое положение, словно возвратился в беспорядочную молодость, когда не выбирал себе товарищей для застолья и весь мир был доступен ему, открыт без ограничений, условностей и "высоких положений". Адельгейда прибыла во дворец с Праксед, но вместе с ними и Журина, как мамка-кормилица будущей императрицы, к тому же она ведь жена дружинника, что можно равнять к супруге рыцаря. На ночном пиршестве были русские дружинники с воеводой Кирпой, разбудили и препроводили во дворец обоих исповедников Евпраксии – аббата Бодо и отца Севериана, призвали знать, что находилась в тот час в Кведлинбурге; горели толстые свечи, пылали факелы в большой замковой палате, неуклюжие тени метались по каменным стенам, все казалось преувеличенным, как-то необычно торжественным, а когда появился Генрих, в короне и горностаях, опоясанный императорским мечом, весь в жирно-сверкающем золоте, бледный и хищный, – все застыло и замерло; император быстро направился туда, где стояли Адельгейда и Праксед, взял русскую княжну за руку, поднял эту белую тонкую руку, как бы призывая всех полюбоваться ее совершенством, и сдавленным голосом прокричал:

– Ваша императрица!

Не спрашивал Евпраксию, не советовался ни с кем, не ждал ни от кого согласия. Бароны и кнехты очень хорошо знали нрав своего императора, дальнейшие слова его предупредили радостным ревом. Обрадованно ревел и Заубуш, вместе с тем пристально наблюдая за Праксед. Шпильманы заиграли на лютнях, слуги начали обносить вином; подали Генриху и Праксед унизанные драгоценными каменьями императорские бокалы. Генрих повел Евпраксию к столу, и все двинулись к столам, рассаживались быстро и охотно, принимали бокалы у слуг, наливали и сами, пили, ели, зачавкали, будто забыв, ради чего сюда пришли и что произошло на их глазах. А Евпраксия не могла прийти в себя. Что же это? Жестокая шутка? Или приступ внезапного помешательства?

– Ты ведь не спросил меня, император, – сказала наконец уже после того, как Генрих усадил ее за стол и осторожно-почтительно сел рядом.

– Император провозглашает свою волю, – засмеялся он, – таковы преимущества его высокого положения.

– Меня ты не спросил, – упрямо повторила она, так и не притрагиваясь ни к вину, ни к еде.

– Спрашиваю при всех.

– Не знаю, что тебе ответить.

– Отпей из бокала – это и будет твой ответ.

– Не мало ли?

– Для меня достаточно. – Он вел себя, как влюбленный юноша.