Евпраксия

Ей с детства суждено было столько печали, что все эти шесть лет пугающих размышлений о неминуемом возвращении к маркграфу она старалась отбрасывать от себя мелкие повседневные хлопоты, жила своей нежностью, своей красотой, той всемогущей силой жизни, которая преумножалась в ней каждодневно и должна была пролиться обильным дождем, неудержимо и щедро.

Придавленная камнем жизнь рвется ввысь с еще большей силой. Так замок, сложенный из глыб дикого камня, мертво-неприступный, тяжелый, как ночи, все равно зарастает травой, утопает в тенисто-зеленом мире, непобедимом, всесильном. За нее стояли века, неистребимость плодородия и прорастания, враждебных мелочности сиюминутных хлопот, сиюминутной суеты. Потому так легко и охотно пошла Евпраксия навстречу Генриху: станешь императрицей – осчастливишь мир…

Не заметила душевного опустошения Генриховой преждевременной старости, не подумала, что по самую шею входит в мертвые воды высоких забот государственных, где на чувства людские не остается ни места, ни времени, ни сил. Стала женой императора, пугливо, стыдливо пылая, ждала, когда он сделает ее женщиной, ждала той минуты, когда они останутся наедине, двое в целом мире, и все исчезнет, лишь они будут двое; земля, небо, воды будут прислуживать им одним, сады будут цвести и птицы петь, и сферы небесные заиграют им одним, и он скажет ей: "Юная красавица, мудрое творение, божье создание в невиданной прежде красе! Откуда у тебя очеса такие чудесные? Кто вложил в них сей взгляд, любовь вызывающий? И окружил их, словно солнце в небе, веющими ресницами? Кто дал тебе столь красивые руки? Где взяла ты уста, будто розы, и твои ли персты эти нежные пальчики?

Кто прочертил эту белую шею и ровный, подобно струне, ряд зубов, одарил тебя голосом небесно-ангельским? Скажи, ибо я пришел сюда для того лишь, чтоб узнать это, и, узнав, оставлю тебя нетронутой".

Она не захочет этого, она скажет ему: "Перси мои нежны и скромны, белая кожа их не ведала пятен, два их сладких душистых яблока сорваны с древа жизни, стоящего среди рая… Я опоясана Удовольствием, Чистотой и Нежностью. Нежность окутала меня в прозрачную, как кристалл, одежду.

Непорочность обвита золотой блестящей гирляндой неприкосновенности и пугается, когда говорят о ней…"

Он не станет говорить, а если станет, то тихо, чтоб не вспугнуть непорочность, между ними вспыхнет прекрасная война, которая увенчается еще более прекрасным миром, и его освятит Эрот.

Маленький толстенький божок шаловливо поднял руки и будто накинул себе крылышки за спину, и крылышки эти почему-то напоминали Евпраксии о кудрявой зеленой листве, буйно-вечной и загадочной. Лук в стороне, стрела лежит на земле, под ногой бога-ребенка. Неужели ему удобно так стоять?

…Ехали через всю Германию, гремели приветствия, ночи исходили в пиршествах, императору и императрице стелили под ноги красное сукно, в каменных соборах выпевали молитвы, рыцари сверкали железом; зеленели леса, всебыло так,как предполагалось,кроме сокровенного, стыдливо-стеснительного, данного людям, чтоб ощущали в себе не только бога, но еще и животное, чтоб соединяли в себе несоединимые начала, не отдавая преимущества ни мужскому, ни женскому, боясь однобокости, стремясь к двуединому, совершенному.

Не было, не было, не было. Ни попыток, ни намеков, ни оправданий, ни обещаний. День, второй, десятый… Император не знал ни ее одевания, ни ее раздевания. Он был весь в пышности торжеств, пышности, ничем не наполненной, пустой, бессмысленной и, выходит, ненужной.

Вот тогда наступило прозрение.

– Увидела перед императорским столом Журилу. Сразу узнала его, хотя прошло так много для их, короткой еще, жизни лет. Пробудились в ней воспоминания, и все детское, молодое, давнишнее, навеки утраченное возвращалось к ней во взмахах пташьих крыльев, в щекотании трав, в сверкании солнца. И то зеленое киевское солнце, что ударило ей в глаза, когда подошел к ним Журило, осветило ясно всю старость, все оскуденье людей вокруг – императора, епископов, графов, баронов, рыцарей. Только и выделялись тут Журило и старший сын императора Конрад, несмелый и почтительный с ней все эти дни, унижаемый императором, его невниманием, да и ею самой почему-то не замечаемый. Как могла она быть столь ослепленной?

Как могла не увидеть бледности, почти мертвой кожи на лице императора, поределость рыжеватой бороды, впалую грудь, резкий неприятный голос, хищно-бессильных отблесков в глазах? И муж ли он ей, или они лишь жертвы некой безумной игры, затеянной неизвестно кем и неизвестно зачем?