Евпраксия

Еще оставался с нею зеленый мир пращуров, мир жизни, которая жадным синим дымом бьет из сонных цветов, мир прорастанья семян в плодоносной влаге, вспышек росы в утренних снах. Сверхсила природы, наверное, освободила бы Евпраксию от бремени горя. Ведь пришла первая ее весна на итальянской земле. Молодая, радостная зелень поднималась по обочинам в долинах, под свежим дуновеньем легко клонились верхушки оливковых деревьев, над изумрудными травами будто кто-то распылил серебристый порошок. У золотистых дорог возносились темные прямые кипарисы, сквозь длинные веера сосновых ветвей сквозило темно-голубое небо, лучи солнца, еще не того ослепительно белого блеска, какой бывает летом, напоминали золотые стрелы, чуть тронутые голубизной, как будто искупались они в капельках утренней росы. На взгорьях воздух лучше хранил прохладу, которая все же уступала постепенно запахам разогретых дикорастущих цветов.

Пахучий разреженный воздух ударял в голову молодой женщине, подобно легкому вину, слишком торопливо выпитому, горбатые ангелы леса приманивали ее к себе, обольщая, – она забывала на время о своем высоком положении, об осуждающе подобранных узких губах аббата Бодо; Евпраксии хотелось хотя бы на короткий срок вырвать Конрада из его самоуглубленности, но тут же она вспоминала про аббата и про императорский сан, приходилось довольствоваться тем, что стала брать с собой легкую и послушную Вильтруд; девушка понимала и чувствовала каждое движение души своей повелительницы, чистые-чистые глаза излучали ясность, успокаивали Евпраксию, насылали на нее благословенное забвенье, и впрямь бывало, что молодая женщина наконец переставала помнить о чем-нибудь, кроме цветов, задумчиво собирала их, и они как бы ластились к ней, сами собой вырастали там, где она останавливалась; ей достаточно было провести ладонью по шелковистой траве – и уже проглядывало белое, красное, синее, желтое, и она гладила темные головки цветов, словно детские головки, и словно сама врастала в цветы. Ее пальцы, волосы, все тело превращалось в душистый цветок, Евпраксия с радостью осталась бы такой навеки, но только кто ж поймет это ее желанье и кто с ним согласится? Чеберяйчики? Но не могли же они подать голос в этакую даль, за Гигантские горы.

Император, если бы даже и оказался рядом с нею на этом цветущем лугу, остался бы безмерно чужим и далеким. В душу не влезешь, коль тебя выселили оттуда; вход туда запрещен. Может, приняла бы в душу свою юного Конрада.

Он напоминал ее самое, слабую Евпраксию, но, оторванный навсегда от корней живой жизни, как сумел бы постичь он ее тяготенье к истокам, основам, глубинам этой жизни, к главному назначенью женщины, к хмельности земной, к сплетенью курчавой листвы, прорастанью корней, вспышками росы? Женщине в двадцать лет естественно сменить звезды на шепот, а Конрад стремился к звездам не просто в небе, но и в живой жизни, и в себе самом; он витал в каких-то иных мирах, мертвенно-выдуманных, вызванных болезненным воображением, что, наверное, с малых лет возбуждалось пустым экстазом молитв, полных громких, неукоренных слов и потому особенно страшных, – обращенные к неустойчивому сердцу, такие слова губили его, приводили к самоуничтожению.

Конрад возрождался в каменных сумерках веронских церквей и, наоборот, терялся в щедром свете природы, откровенно скучал, почти с таким же осуждением, как и аббат Бодо, поглядывал на детские развлечения Евпраксии, не мог ни понять их, ни простить. Ее душа жаждала свободы, но разве свобода в том, чтоб бегать по траве подобно дикой серне?

И когда возвращались они во дворец и кони влачили в стременах убитое время, Конрад с горячностью, близкой к исступлению, пытался открыть Евпраксии истинное назначение истинного человека. "Есть дворец, построенный из чудесного алмаза, несравненной красоты и чистоты. Дворец этот в нашей душе, мы можем войти в него, но путь долог и тяжел. Нужно пройти семь обителей, семь ступеней молитвы. Первая обитель самая легкая, ибо достигается устной молитвой. Вторая – обитель молитвы мысленной, речь внутренняя заменяет внешнюю. Молитва созерцательная обозначает третью ступень. Там от души требуется много любить, не думая. Молитва успокоения вводит в четвертую обитель. Душа уже ничего не дает, она только получает.

Истина появляется неожиданно и внезапно. Цветы едва раскрыли чашечки, разлили первые запахи. В шестой обители, в молитве восторга, достигается полное забвенье себя, экстаз. Слышишь, но даже малейшее движение невозможно. Седьмая обитель – парение ума. Это уже по ту сторону экстаза.

Божество похоже на чистый и необыкновенно прозрачный алмаз, намного больший, нежели видимый мир. А когда после всего этого возвращаешься на землю, снова становишься подобным маленькому ослику на пастбище…"

– Куррадо, – ласково говорила ему Евпраксия, – вам нездоровится, Куррадо. Вспомните хотя бы, что вас нарекли германским королем.

– Меня гнетут грубость и наглая сила телесной жизни, – жаловался Конрад.