Евреи в русской армии: 1827—1914.

Одна из характерных психологических особенностей поведения еврейского солдата — его подчеркнутый индивидуализм, проявляющийся гораздо резче, чем у других солдат (особенно нижних чинов крестьянского происхождения). Обостренное чувство собственного достоинства еврейского солдата нередко сопутствовало несколько ироническому его отношению к традиционному армейскому чинопочитанию. Эта особенность была вызвана социальными условиями, сформировавшими будущего еврейского новобранца, прежде всего — его городским (мещанским) происхождением и способом зарабатывать на жизнь. За пределами армии в подавляющем большинстве случаев еврей призывного возраста занимался независимой трудовой деятельностью и работал самостоятельно (а не по найму), что с необходимостью требовало личной ответственности и самостоятельности в принятии решений^{601}. Кроме того, евреи-новобранцы превосходили все прочие национальные меньшинства по уровню грамотности, уступая только русским. По проведенной Офицерской стрелковой школой анкете в 1905 г. в полках русской армии грамотных среди русских насчитывалось 69 %, евреев — 62 %, немцев — 58 %, поляков — 53 %, татар — 22 %^{602}. Разумеется, грамотному, рано привыкшему к самостоятельности и личной ответственности еврею было нелегко в рамках воинской дисциплины, да еще учитывая ее отечественную специфику.

Субординация и дисциплина — характерные свойства армейской среды — в русской военной среде, с ее отношением к солдату как к безропотному крестьянину, выражались особенно резко. Самодурство фельдфебеля стало расхожей метафорой еще во времена грибоедовского «Горя от ума». Поведение и самоощущение начальника, требующего безропотного послушания, не могло не порождать конфликт с обостренным самоощущением еврейского солдата — горожанина и человека свободного податного сословия. Реформа 1861 г. могла в одночасье изменить социальный статус будущего новобранца, но не могла изменить психологический климат в войсках. Столкновение еврейского рядового и его непосредственного начальника — дежурного по роте, унтер-офицера, фельдфебеля — представляло собой латентный конфликт, в любую секунду готовый вспыхнуть. Несколько примеров, чрезвычайно редких, но поразительно аутентичных, позволяют восстановить причины этого конфликта. Так, вольноопределяющийся Иосиф Петриковский в присутствии (и с одобрения) нижних чинов из христиан дал решительный отпор обнаглевшему прапорщику, решившему, что Петриковский — обычный нижний чин из евреев и с ним можно не церемониться^{603}. Служащий Санкт-Петербургской лаборатории Файвель Маденберг проходил с конвойным мимо прапорщика Кладо, держал руки в карманах и не отдал ему чести. В ответ на замечание он поднес руку к козырьку и проследовал далее. Когда прапорщик вернул его и потребовал ответа по всем правилам, Маденберг ответил: «Я вам отдал честь, чего же вам еще?» При разбирательстве с задолженностью Маденберга сослуживцу Зернову Маденберг заявил полицмейстеру лаборатории: «Ваше благородие, я Зернову не должен, а денег осталось так мало, что стоит послать за четвертью водки, и все дело кончено»^{604}. Впоследствии полицмейстер обвинил Маденберга в дерзости, за которую тот и был осужден.

Иногда начальство воспринимало как дерзость характерную нервозность еврейского солдата (и его обостренную способность к самостоятельному мышлению). Так случилось с рядовым Борнштейном. Когда во время доклада Борнштейна штабс-капитан Кучуков пригрозил ему физической расправой, Борнштейн стал размахивать руками и кричать: «Я вам докладываю, а вы меня будете сечь»^{605}. Иными словами, Борнштейн в утрированной форме высказал вполне справедливый протест против применения к нему мер воздействия, принятых для штрафованных солдат. Кроме всего прочего, из этого примера следует, что еврейские солдаты неплохо разбирались в уставных взаимоотношениях и понимали, где проходит грань между начальническим самоуправством и уставной законностью, однако это знание могло работать и против них. Так, по мнению дежурного по роте, унтер-офицер Хаим Блох нарушил «благочиние» во время обеденной молитвы всей артиллерийской батареи. В ответ на попытку дежурного по роте оштрафовать его (по субординации дежурный не имел на это права), Блох ответил дежурному: «Эко большая штука постоять», развернулся и ушел^{606}. Наказания «дерзких» мало что могли исправить. Даже в военной тюрьме еврейский солдат ощущал свою независимость, как бы низко он ни пал в своем поведении. Арестант Брест-Литовской тюрьмы Юдилевич, отданный в 15 лет кагалом в солдаты, отслужил три года и подался в бега («троску вбезал, потому цизало било слюзить»). В тюрьме Юдилевич отличался буйным нравом. На рош-ха-шана (еврейский новый год) его повели в синагогу, где он выпил рюмку водки, и, когда габай (староста) синагоги сделал ему замечание, Юдилевич полез с ним в драку, угрожая: «Я тебе изкирпцом баску хвацу»^{607}.