Еврейский вопрос Ленину

По букве архивного дела, здесь, конечно, пахло «нарушением». Юрий Кондуфор, печально известный ретроград, заведующий Отделом науки и культуры ЦК КП Украины, выразился однозначно и жестко, в чем, собственно, состояло это нарушение. Он написал партийным властям Житомира, что местный архив не имел никакого права вести розыск каких бы то ни было документов, относящихся к Ленину: ни по своей инициативе, ни по просьбе отдельных исследователей. Работники архива нарушили исключительное право Института марксизма-ленинизма, и нарушителей привлекут к ответу. Кондуфор также проинформировал своих партийных коллег в Москве. Как только в идеологическом отделе ЦК поняли, что «нарушение» уже произошло и ситуация вышла из-под контроля, они немедля распорядились: всем тем, кто получил соответствующие архивные сведения, запретить эти сведения распространять; ответственных за утечку информации наказать; все документы, связанные с данным вопросом, изъять и засекретить.[165]

Через месяц после новых ошеломляющих находок житомирские власти обвинили архивистов Шмина и Шехтман в нарушении правил использования архивных документов и уволили их. Также начальство уволило Меламедову из Ленинградского исторического архива. Геннадий Белов, начальник Главного архивного управления, собрал сотрудников ленинградских архивов, сделал им выговор за утрату бдительности и порекомендовал еще больше ограничить доступ читателей к документам советского периода, в особенности сталинской поры. Не удивительно, что позднее и сам он был обвинен в потере бдительности, наказан в административном порядке и отправлен на пенсию по незначительному поводу.

Житомирский районный комитет партии посоветовал ленинградским властям принять меры в отношении Петрова и Штейна за проявленный ими несанкционированный интерес к еврейскому элементу в родословной Ленина. Соглашаясь с житомирскими коллегами, ленинградское партийное начальство строго запретило Штейну и Петрову продолжать исследовательскую деятельность. Заместитель директора Отдела пропаганды Ленинградского райкома Юрий Сапожников, доморощенный питерский расист, вызвал Штейна к себе и устроил ему разнос за то, что он «опозорил Ленина» своими попытками отыскать у коммунистического вождя еврейские корни.[166]

Досталось и Шагинян за участие в несанкционированных и самовольных генеалогических разысканиях. Коммунист с 20-х гг., Шагинян была шокирована, увидев, какие недюжинные усилия приложили партийные идеологи, чтобы пресечь разыскания в области этнических корней семейства Ульяновых. 15 мая 1965 г. она пишет Штейну: «Я всё-таки надеюсь, что мозги у людей прочистятся, и они перестанут делать вредные глупости!» Она глубоко страдала: ей категорически запретили публиковать новые сведения о еврейских родственниках Ленина. Ее вера в справедливость коммунистов и в партийный интернационализм подвергалась жестокому испытанию. Оскорбленная в лучших чувствах, Шагинян отказалась печатать «Семью Ульяновых» без этих новых данных. Год спустя, в марте 1966 г., обнаружив, что все те, кто ей помогал в архивных исследованиях, сняты с должностей или отстранены от работы, она ответила Штейну:

— Вы спрашиваете, когда переиздадут «Семью Ульяновых». Упомянуть в новом издании о новых данных, открытых в архиве о генеалогии матери Ленина, мне запретили, а я запретила печатать «Семью Ульяновых» без этих данных. Больше я ничего не смогла сделать и мне ТОШНО от такого непонятного для меня запрета. Это не только отвратительно, но и политически глупо. Если Вы сможете повидать Петрова, скажите ему, что я была просто ошеломлена, узнав, будто работников архива постигла какая-то неприятность. Если это их сможет утешить, пусть сообщит им, что и мне самой не легче. Я никак не думала, что всё так обернётся.[167]

Тетраптих Шагинян о Ленине был опубликован тиражом более чем в 1 млн экземпляров, но без первой части, без романа об Ульяновых. Четыре года спустя Шагинян согласилась издать первую часть в провинциальном издательстве. Она все-таки решилась на упоминание о Староконстантинове, где родился Александр Бланк: она называет этот городок «местечком», что для русского слуха ассоциировалось с чертой еврейской оседлости, а для русско-еврейского, несомненно, означало «штетл». Это было началом и концом того, что Шагинян могла себе позволить в условиях строжайшей партийной цензуры. Петров был прав: власти сумели «заштопать» рот тем, кто заглянул в семейную историю Ульяновых и Бланков. Но бдительным партийным идеологам этого было мало.