Еврейское счастье Арона-сапожника. Сапоги для Парада Победы

У крыльца с обеих сторон стояли две скамейки. Иногда собирались подруги мамы и пели еврейские песни. Какое мне наслаждение, если в Хайфе на Меркасе вечером вдруг слышу я «мамелэ» или «тумбалалайку», или «Фрейлехс». Я тихонько отхожу к деревьям и плачу, плачу, плачу.

Но ладно, отношу это все за счет сентиментальной старости и слезливости. Что с нас взять? Их вэйс[10]?

Так вот пели, пели еврейские песни. На нашей улице вообще жили одни евреи и все сбегались попеть, а там – молодые – и поплясать.

А еще у меня была обязанность провожать бабушку еженедельно и по праздникам в синагогу. Я носил ее сейдур[11].

Кстати, оказалось, что мой папа Герш Пинхусовия Пекарский окончил когда-то еврейское духовное заведение и получил статус раввина. Но работать раввином не стал, а открыл сапожную мастерскую. Однако к нему часто народ шел за советом. Советы давал, судя по приношениям, дельные. Например, приходит к нему женщина. «Ой, ребе, что мне делать? Послала мужа купить фасоль, уже пять лет прошло, а его все нет». «Так купите баночку зеленого горошка».

Вроде все папа предвидел. Но как попали мы в Белорусскую ССР, так сразу все и захлопнулось. В смысле, дверь в иной мир.

Но – что делать!

Папа мне и сестричкам моим рассказывал многое.

Как мы, евреи, попали в Египет. Как нас вывел Моисей. Куда мы пришли – в Израиль. А потом – наши восстания и изгнания. Преследовали евреев по всему миру, особенно в Европе. И еще многое, многое. Меня же особенно интересовал царь Соломон с его женами. Что вы хотите, мне исполнилось уже 13 лет.

После 13 лет, когда прошел я праздник бармицвэ[12], было не до его исторических экскурсий. У меня появилась Ханеле. С соседней улицы. Отец ее был человек книжный и держал в центре поселка лавку с книжками. Я ничего не читал. Некогда. А ежели и появлялись свободные минуты, то на улице мальчишки играли в национальные польско-русские игры. В городки, например. Или запускали змеев.

Ханеле я, конечно, видел. И даже очень на нее поглядывал. А она только краснела, но на меня ни разу не посмотрела.

В каждом штеттле, скажу я вам, был шинок[13]. Держать его могли евреи. Вот и в нашем поселке такой шинок был. Правда, его владелец, Нюма Вайсброд, упорно называл свое заведение кофейней. Ну, вы сами понимаете, где кофейня, а где этот шинок. По вечерам у Нюмы собирался народ. Не, не в карты. И не «об выпить». Хотя и бывало. Но редко. Из евреев только Зелик-кривой, так его звали, у него на одном глазу бельмо было. Так вот, Зелик мог. В смысле – выпить, и даже – напиться. Наш урядник Хвостенко Иван Николаевич за это Зелика уважал. И когда Зелика пытался урезонитъ кагал[14], Хвостенко его всегда защищал.

– У каждого народа должен быть какой-нибудь изъян. Только вот у вас, у евреев, изъянов нет. Что, хотите быть святее Папы Римского? Вот если у нации есть Зелик-кривой, то вы – как все. Как поляки, украинцы, литваки, венгры, даже русские. И не выступайте. Зелика в холодную – никогда не позволю. Он вроде вашей рекламы. Мол, и евреи, как все.

На этом защитную речь Иван Николаевич заканчивал и свои 150 грамм белого вина (сиречь водки) выпивал. Но не платил. Он и без этого делал много добрых дел. Особенно, когда шел призыв в армию. Если к нему приходила вдова. Да у нее Моня, например, единственный. Иван Николаевич, конечно, пятерку брал. Говорить нечего. Но и отдавал наказ:

– Веди своего Моню к доктору, пусть он выпишет ему, что полагается при призыве. Скажи – я приказал.

Вот так Монька оставался гонять голубей, обнимать девчат разных наций и ни в коем случае уже ни в какую армию не шел. Куда ему, вздыхали в шинке по вечерам евреи. Бедный, болен на весь организм. И важно так поглядывали друг на друга. Хоть бы кто усмехнулся. Даже и не думайте.

Интересно, этот спор – на богословскую тему? После того, как шинок закрывался, споры не утихали. В последние годы – будет ли война и что будет с нами, евреями. (Фото Альтера Кацизне)

Глава III. В люди

А для меня наступила тяжелая пора. Нужно было начинать трудовую жизнь. Чтобы, как я понял впоследствии, жизнь мне медом не казалась, отец перво-наперво отдал меня в обучение старому мастеру общества сапожников. Сейчас бы это называлось – гильдия. Да и в моей молодости мы это слово знали. Но, где гильдия? А где сапожники?

Передача меня происходила у нас дома. И хотя я в залу не допускался, но слушать мне никто не запрещал.

– Hy вот что ты делаешь со своим сынком? – говорил старый мастер Лейба Лифшиц. – Он уже в возраст входит, ему уже 7 годков. Пора его к делу устраивать. Я помню, как тебя, Герш, привели первый раз ко мне. Ты и с дратвой справиться не мог. А кем стал? Можно сказать, первый мастер в нашем штеттле. Да какой штеттл! И в Варшавах и в Лодзи твою работу очень даже знают, поверь мне, – так говорил старый Лейба, ловко выпивая рюмку наливки, запивая ее тут же рюмкой водки и закусывая форшмаком.

– А все потому, что начинал ты с меня. Я тебя всем премудростям и образовал! – И еще наливал рюмочку. Ну какой еврей себя не похвалит!