Еврейское счастье Арона-сапожника. Сапоги для Парада Победы

Я был вообще расстроен, все время думал о доме. Поэтому много мне было не надо. Я схватил парня за руку и просто сжал. Да, это сапожный труд дает такую силу пальцам. Правда, фарфоровую чашечку они держат с трудом.

Солдат завопил, да так, что прибежал лейтенантик, совсем еще молоденький. Солдата я отпустил, а лейтенанту объяснил, что он, солдат, разжигает национальную рознь. А в нашем советском многонациональном государстве это может караться военным трибуналом. Лейтенант заметно струхнул. Ему мало забот, вот теперь еврей-сапожник будет качать права. Поэтому на солдата он заорал, влепил ему три наряда вне очереди. Меня же в роте стали уважать. Вовсе не за «национальную рознь». А, как вы понимаете, за то, что парню почти раздробил руку. Я не знал, что за это еще и уважают.

Однако в советской армии, особенно в те давние времена, не так уж было и хорошо. Даже более того, плохо. Особенно, когда нас неожиданно перебросили на новое место.

Я-то освоился быстро. Закуток мне — и все. Но вот жить первое время было невозможно. Вместо казарм мы попали в какие-то бараки. Грязные донельзя, сырые, холодные, тесные. Питались два раза в день — обед и ужин, а завтраки должны были готовить сами. Конечно, все были обозлены. И почему-то говорили — быстрее бы война.

О войне вообще рассуждали, как о деле решенном. И хоть командиры эти слухи и пытались пресекать, но у них получалось как-то вяло.

В свободное время выходил я на берег Буга и рассматривал противоположный склон реки. Там ходили немцы. Друзья или враги?

Однажды лейтенант, наш ротный, дал мне бинокль. Я увидел немцев удивительно близко. Серая форма с серебряными кантами, сапоги, я отметил, с высокими задниками. Нет, на друга этот немец не похож. И не захотел бы я с ним встречаться. Посмотрел на свою форму. Гимнастерка велика, весь живот грязен от обуви и кожи.

И еще увидал я детали понтонного моста. Что все это значит?

Политинформации вызывали только недоумение. Ох, умные, видно, там сидели политики.

Один на вопрос, почему мы видим такое скопление военной техники на том берегу Буга, отвечал четко и ясно. Как говорят, на голубом глазу. Мол, немцы наращивают военный потенциал, чтобы внезапно ударить по Англии.

Как говорят у нас, где эта Англия и где этот потенциал под Варшавой. И смех и грех! Правда, смеха мало.

Я регулярно получал письма из местечка. Что все хорошо. И чтобы я не верил слухам и хорошо питался.

Слухам я верил и питался плохо. Но не всегда. Все офицеры части уже щеголяли в моих сапогах, а заказы шли и шли. По моей просьбе несли мне кожи и прочее нужное в сапожном ремесле. И — самое главное — несли еду. Так что рота была накормлена.

А еще стали приходить и местные жители из сел и хуторов. Мужики просили просто — чтоб сапог продержался пару зим.

А молодайки хотели непременно туфли, «якие ты зробыл командировой жинке». Вообще, молодайки были очень активны. А однажды ко мне пришел местный мужик и, угостив махоркой (я начал курить), сказал прямо: «Ты, парень, бросай всю энту армию. Я те говорю, полетит она скоро, як с горы пьяные катаются. А у меня лошадь, да две коровы. Еще отобрать не успели. Да дочка гарная, ты ей глянулся. А шо ты других кровей, то не беда. Хлопцы будут дуже хорошие, уж поверь, я знаю. Сам взял бабу с Кавказа. И ничё. По первости мы тебя сховаем, а как герман приде, так сапожное дело и откроем».

Вот бы Ханеле рассказать. Уж она бы заругалась, что это я какие-то надежды делаю местным молодайкам. Запомнил, после армии расскажу.

Что странно, мне ни Дом, ни папа, ни мама, никто из близких не снились. Вообще, я заметил, сны всегда под стать еде. Поэтому у нас, бойцов, сны были сумбурные, снилась разная гадость и вставали мы в дурном настроении. Только однажды мне приснилась мама и говорит: «Закрой окно, видишь, молния. А скоро и гром будет».

От этого сна я проснулся. Запахи и духота барака меня убивали, но не от этого я перестал спать. А от грохота. «Верно, права мама, гроза идет», — подумал я и в следующую секунду летел с кровати в угол барака. А вход и стена были чем-то разбиты и тонко кто-то визжал.

— Вот так гроза, — подумал я. — Права мама, надо закрыть окно.

Но в это время так грохнуло, пламя откуда-то из-под земли и страшный крик массы людей.

— Все, это война, — мелькнуло у меня, и я с другими бойцами вылетел в окно. Да что дальше описывать. Впервые видел не только мертвых, но и разорванные части тела. Потом, конечно, уже привычка появилась не смотреть. Не разглядывать. И стараться, покуда возможно, как-нибудь похоронить.

Но пока возможности не было.

Мы — бежали. Драпали. Бросив почти все, оружие, одежду. Документы. Как были, в рубахах и кальсонах, так и драпали.

Кстати, с первых дней разгрома нашей западной обороны слово «драпать» вошло в терминологию отступления. Так же, как шамать — значит есть.

Но постепенно мы очухались, вернулись в часть и что можно было взять из необходимого — взяли. Я взял, конечно, «лапу», ножи, гвоздики и две стельки. Зачем стельки и для кого — до сих пор не пойму.