Еврейское счастье Арона-сапожника. Сапоги для Парада Победы

Вскоре мы были уже где-то у Новогрудок. И наши ночные марши полка точно напоминали не отступление, а — драп. Я понял, мы двигаемся в сторону Слуцка. Но и только. Где это — я не представлял. Уже две ночи меня не покидала мысль — бросить все и лесами, лесами, к моему городку, к моей семье, к моему Дому. К Ханеле.

Но меня останавливало лишь полное незнание, где я нахожусь. А где — мой штеттл? Да и немцы меня пугали — уже вовсю начали циркулировать слухи, что комиссаров, политруков, цыган и особенно — евреев немцы уничтожают сразу и беспощадно.

Мы со своей частью стремились выйти на хорошую дорогу. Чтобы ускорить марш к основной армии. Где она была и была ли она, армия Западного фронта, никто не знал. И многие командиры, я подозреваю, прикрывались этой армией, лишь бы драпануть вглубь. И как можно дальше от нашей гибельной ситуации.

Наконец, мы вышли на какую-то основную дорогу и увидели, что совершили ошибку. Автомобили, толпы пешеходов с детьми, военные части. Вопли, ругань. Все сопровождалось плачем детей. Я неотрывно смотрел на штатскую толпу. Мне все казалось, вот-вот, сейчас я увижу папу, маму, Ханелю, девочек. Но пока я видел пыль и только пыль.

Вот так мы отступали. Потом окапывались и бились. Потом наступали и снова отступали.

Еще во время драпанья поймали двух немцев. А допросить как? Языков же не знает никто. Ну, я и решился. Говорю, я могу, немного немецкий знаю.

Вот сижу, кожу ножом подрезаю. А мне кричат: Пекарский, бегом к комполка. Бегом, значит бегом. Даже нож забыл положить, так в землянку и вбегаю. Сидит комполка, замполит, курят, карты на столе. А на табуретке — немец. Настоящий, большой, рыжий. Увидал меня, побелел и начал кричать:

— Герр полковник, все расскажу, только уберите этого еврея с ножом.

Ну, я это перевел. Смотрю, замполит давится от смеха. А полковник так важно говорит:

— Хорошо, если вы будете говорить правду и только правду, этот еврей сегодня вас резать не будет.

И что думаете, много полезного тот немец нам рассказал.

Потом даже просили: «Как на допрос будем тебя вызывать, оденься погрязнее и нож обязательно». И што, трюк всегда проходил.

Взяли меня даже один раз в разведку. Нужно было разведчикам что-то сказать в окопе у немчинов. Ну, я сделал, сказал, но начальник группы от меня потом отказался. Говорит: «Больно я суечусь и, видно, трухаю[43] очень». Да, это так, я и не возражаю.

Однако, получил медаль.

Вообще, жить можно было. Особенно, когда я почти весь офицерский состав полка обул, да всем медичкам да связисткам сапожки пошил. И все вспоминал. То папу, то Ханелю. А писем мне не было. И как они могли быть, когда семья в оккупации.

А мы уже освобождали потихоньку свои земли, и нагляделся я всякого. Помню, стоим мы однажды в поселке, девчонки местные возле нас крутятся. У нас уже с питанием, это в 1943–1944 годы, было неплохо. Американец хорошо подбрасывал. Мы ребятам и девушкам, конечно, давали. Я спросил, как, девочки при немце вы жили. (А меня это остро интересовало). Они говорят: «Да, вот как мы жили. Мы тебе, боец, щас споем.» И запели:

«Шелковый синий платочек
Немец принес постирать.
Мыла брусочек, хлеба кусочек
И котелок облизать».

Так мы двигались. Правда, медленно. Отступали куда как быстрее. Я картой обзавелся и отмечаю. Уже в Белоруссию вошли. К Минску подходим. У меня все внутри холодеет. Скорее, братцы, скорее.

* * *

Однажды ко мне приходит адъютант самого Рокоссовского. Он командовал Западным направлением. Нет, запамятовал, мы уже в Польшу вошли. Но стали что-то, подтягиваем, видно, резервы. Адъютант говорит:

— Боец, быстренько вымой руки и к командующему!

Я руки мыть не стал, все равно не отмою, а гимнастерку быстренько поменял и ходко к командующему.

Вот не помню, был он уже маршалом или еще нет. Ну, не важно.

Адъютант со мной вежлив. Боец, боец. А сам мне недавно шмат сала принес и всю кожу для сапог с фурнитурой.

— Арон, прошу, сделай быстро, а то моя медсестричка уходит на курсы повышения и, может, меня в хромовых не увидит.

Ну что ж, сделал.

Вхожу. Докладываю. Так и так, боец Пекарский. Прибыл по вашему приказанию.

У Рокоссовского была привычка. Не кричать. И поить чаем. И называть всех по имени-отчеству. Эх, как это греет. Когда уже четвертый год — кровь да мат, да крик да кровь.

— Садись, говорит, Арон Григорьевич, чай — обязательно, это мой приказ. И слушай внимательно. Очень важное задание. Нужно построить сапоги. Но мягчайшие. Из хрома конечно. И наружный задний ремень — красной кожи.

Я говорю:

— Товарищ главнокомандующий. У меня совершенно ничего нет. Ни хрома, ни подошвы, ни цветной кожи.

— Хорошо, — говорит, — это не твоя забота. Ты мне дай список, что нужно для пары вот таких сапог экстра-класса. Главное, чтобы были мягкие, ну как на Кавказе.

Я кивнул. Мол, понимаю.

— И еще, — говорит Рокоссовский, — размер ноги я тебе дам. Но ни одна живая душа! Ни одна. Только ты и я. Хорошо?

— Конечно, конечно. Никто знать не будет.