Еврейское счастье (сборник)

   Она посмотрела на него большими, удивленными глазами, покраснела, и он подумал с нежностью: "Как ее украшает то, что она краснеет!"

   Она медленно отвернула голову. В профиль Елена показалась ему еще милее.

   "Он так говорит со мной, -- думала в эту минуту Елена, -- будто мы что-то вместе пережили, и я ему благодарна. Что бы он ни сказал, не чувствуется пошлости в его словах... И все-таки я бы не хотела этой интимности".

   -- Кушайте, -- мороженое быстро тает... У вас руки, как голуби, -- вдруг умоляюще сказал он, и даже сам удивился тому, что сказал: "руки, как голуби"... -- Сейчас кто-нибудь придет и пригласит вас танцевать... Вы -- странная, необыкновенная женщина. Вот об этом я весь день мечтал вам сказать.

   Он, взволнованный, поднялся и проговорил торопливо, не глядя на нее:

   -- Самое же удивительное, что в соседнем зале сидит жена с дочерью, и там же ваш муж.

   Они долго молчали, потом вышли из гостиной под руку, гуляли по залам и никого не замечали... Он рассказал ей о себе, о том, что у него нет ничего впереди. Говорил о том, как, в сущности, несчастны люди, и что жить без идеала, без какой-нибудь, хоть маленькой веры, -- большое страдание... Это было так хорошо, так гармонировало с ее настроением.

   В одной из гостиных у окна она вдруг сказала ему.

   -- Мне нужно испытать потрясение... Я не мечтаю о радости, но готова перенести какое угодно страдание, лишь бы вернулась ко мне прежняя душа моя, прежнее отношение к жизни... И все это не то! Что бы я сделала со своей прежней душой, куда бы я ее теперь примостила? Нет, нет, я не хочу этого.

   -- Вы очень взволнованы, -- сказал Савицкий, тихо взяв ее за руку.

   Она казалась ему все милее и милее.

   -- Мне хочется уйти от себя, -- торопливо произнесла она, оглянувшись и чувствуя, что может Савицкому сказать все до конца, -- уйти, совсем уйти!.. Вот где-то, на большой площади собрались, -- я так представляю себе, -- художники, ученые, философы, учителя жизни и народ... Собрались для того, чтобы разрешить какие-то важные для них вопросы. И вдруг в эту самую минуту, когда люди были заняты делом, позади этой площади пробежала собака, обыкновенная собака. Вот этой собакой я хотела бы быть, Иван Андреевич, только поймите меня хорошенько, и чувствовать то, что чувствовала она к людям в то время, когда те решали свои вопросы... Я не могу яснее сказать, -- нетерпеливо вырвалось у нее. -- Собакой, бегущей мимо человечества, -- повторила она тихо, как бы к себе обращаясь.

   -- Но ведь она ничего не чувствовала, -- с удивлением сказал Савицкий.

   -- Да, да, ничего, -- покраснев, ответила Елена, -- ничего, что относилось к человечеству, но это-то мне и нужно, поймите меня. Дайте мне руку, -- она чуть не сказала "дорогой", -- и пойдем в зал.

   "Может быть потому, что я теперь счастлив, там и танцуют с таким упоением, -- подумал Савицкий... -- Мне, как мальчику, хочется благословлять жизнь".

   Неожиданно перед ними вырос Глинский и пригласил Елену на вальс. Она кивнула головой и, не оглянувшись на Савицкого, ушла танцевать. Глинский, взяв ее под руку, стал шептать ей что-то дрожащим голосом на ухо, но теперь она от этого не страдала.

   Иван сидел в буфете с товарищем, химиком Новиковым, пил чай, спорил о строении вещества, терпеливо ожидая той минуты, когда, наконец, можно будет поехать с Еленой домой.

   Он усадит ее в карету, нежно обнимет, и непременно скажет, что безумно любит ее, боготворит, и что она -- необыкновенная женщина...

* * *

   Наступил день рождения Ивана. В доме готовились к нему целую неделю. Комнаты имели торжественный вид, взяли рояль напрокат, нарочно для этого дня, поставили его в гостиной, и гостиная сделалась неузнаваемой, чужой. Однако, и это было приятно, нравилось и Елене, и детям, так как гармонировало с общим настроением торжественности и какой-то особенной радости.

   Декабрь был на исходе. Весь день раздавались звонки... Раньше всех явились служащие с завода, их сменили родные, потом стали являться знакомые и, в конце концов, кроме детей, утомились все: прислуга, Иван, Елена, отец Ивана, его мать... Часов в семь наступило успокоение. Ушли и старики, и Иван и Елена, наконец, остались одни.

   В гостиной оба стояли у окна, обнявшись, и выглядывали на улицу, покрытую снегом. Снег стал падать еще днем, к вечеру же усилился и валил хлопьями... Иван потушил электричество и приятно было, находясь в темноте, следить за синими пушинками, кружившимися в воздухе. Елена вспомнила день их свадьбы, вспомнила, какими были Иван и она, когда вернулись из церкви, -- и оборвала. Хлопья снега рассеивали настроение. Обоим хотелось говорить об этом дне, который смутно рисовался в памяти белым, бесконечно длинным, -- восстановить подробности, и ничего не вышло.

   -- Тебе сегодня тридцать шесть лет, -- вдруг сказала Елена. -- Уже седина показалась в висках и усах...

   -- А я, -- ответил Иван, -- с радостью и волнением думаю о том дне, когда увижу в твоих волосах первую белую ниточку. Тогда ты никому уже не будешь нужна, только мне...

   Опять хлопья перед глазами...

   -- Кажется, мороз на дворе, -- проронила Елена.