«Еврейское слово»: колонки

Но Каплан приехал еще и с намерением побродить по местам, которые воспел Бродский. Тут уместно упомянуть, что он знает наизусть массу стихов на разных языках, прекрасно их читает и вообще разбирается в поэзии, как мало кто из встреченных мной за жизнь. Назавтра утром мы пошли на пьяцца Маттеи. Это маленькая площадь с очаровательным фонтаном. Называется фонтан Черепах, хотя он бил уже сто лет, когда эти черепашки были прибавлены к его скульптурным фигурам. Скамеек там нет, поэтому мы присели на каменные столбики, между которыми висят цепи, и Роман, не стесняясь публики и не смущаясь тем, что автомобили проезжали в шаге за нашими спинами, стал читать «Я пил из этого фонтана / в ущелье Рима» – стихотворение Бродского о потерях, неизбежных для каждого живущего, и о том, как они воспринимаются в этом городе. «Чем был бы Рим иначе? гидом, / толпой музея, / автобусом, отелем, видом / Терм, Колизея. / А так он – место грусти…». Потому что Рим – это хранилище потерь. Все, все прошло, от величайшей империи, как и от грандиозного множества судеб, остались лишь развалины. Но это – утверждение не тщеты жизни, а ее когдатошнего торжества, потому сегодняшний Рим и сияет, цветет, захлебывается речью, смехом, гоняет на сегвеях. При этом он – копилка уходящего безвозвратно времени, сундук с пожелтевшими свадебными платьями, то есть все-таки «место грусти»: «Сидишь, обдумывая строчку, / и, пригорюнясь, / глядишь в невидимую точку: / почти что юность». Пожалуй, именно это наша парочка и символизировала.

Пора было идти дальше, мы встали. «Я поздно встал», – конечно, вспомнил Роман полустишие Тютчева. Мы посочувствовали его герою Цицерону, который слишком «поздно встал», чтобы проповедовать идею римской республики. Но всерьез в «закат звезды ее кровавый» не поверили – так ярок был день, такой праздник кипел вокруг. Мы решили, что да, «блажен, кто посетил сей мир», но не обязательно «в его минуты роковые». Хотя, как знать, возможно, других у него и нет.

15–21 октября

Между двумя центральными из семи холмов Рима расположен Цирк Массимо, античный ипподром. Мне, как и множеству приезжающих в этот город, он служит целям, прямо противоположным спортивному состязанию: мы здесь отдыхаем. Садимся, а нет других претендентов, и ложимся на скамейки, валяемся на траве. Отдохнув, идти от него можно налево и направо и куда угодно, достопримечательности со всех сторон. Я побрел по аллее, рассекающей «Сад роз». Щит с информацией для туристов привлек внимание тем, что, кроме обычных итальянского и английского, содержал еще текст на иврите. Его я не одолел, но из первых двух узнал, как сперва церковь, а в 1920-е годы муниципалитет вытесняли отсюда средневековое еврейское кладбище. Останки перенесли в другое место, однако все делалось второпях, так что кого-то недосчитались. В заключение сообщалось, что роз тут 5000 кустов, но это было уже не интересно. Случившееся не представлялось мне трагедией, особенно на фоне перепаханного в свое время римским императором Иерусалима. Но как-то было бы достойнее обойтись без этого. Кладбище в нашем сознании сопоставлено с метафорами покоя, последнего приюта. Почему Муссолини был не против освободить это место от еврейских могил, более или менее понятно. Для церкви же приумножение владений и богатств уже давно стало чем-то само собой разумеющимся.

Я двинулся дальше, наверх, нахоженным маршрутом к церкви Сант-Алесси. Однажды, когда месяц преподавал в университете, я приходил сюда так регулярно, что задружился со сторожем. Поднимался по крутой, мощенной булыжником дороге на Авентин, пересекал дворик и сворачивал в левый угол церкви со статуей под лестницей. Потом шел в сад, иногда сидел на скамейке читал или становился у парапета, разглядывал сверху город. Склон холма очень крутой, поросший деревьями и кустами, внизу блестит Тибр, бегут автомобили. Зимой в саду на апельсиновых деревьях висят в гуще листьев оранжевые плоды. Что еще человеку нужно? По-русски Сант-Алесси – Алексей человек Божий. Это очень трогательная история. Он родился в семье знатной и богатой, был выдан за царскую племянницу не то кузину, но в день свадьбы сбежал, потому что хотел вести жизнь монаха в миру. 20 лет прожил бездомным нищим, вдали от дома, менял города, пока очередной корабль, на котором он плыл, не снесло бурей в Рим. Вернулся иссохший, согбенный, неузнаваемый, и оставшиеся 20 лет прожил под лестницей у ворот собственного дома. Отец посылал страннику ту же еду, которой питалась семья, он отдавал ее другим нуждающимся. Перед смертью оставил письмо, и родители и жена узнали, кто он. Это было в III – начале IV века.