Европа-45. Европа-Запад

— А ну, отцепись! — кричал Юджин. — Что говорю! Раненых здесь нет, а перепуганных не берем! Шпарь пехотой!

ПОД ДИКИМ ВЕТРОМ

Михаил положил руку на плечо Юджину:

— Бензина много?

— Километров на триста.

— Куда едем?

— А я откуда знаю? У меня есть командир! — Американец засмеялся.

Он был доволен собой. Сумел вывезти товарищей из этой каши. Что там делается сейчас!..

— Думаю, надо рвануть на юг, в Альпы, найти эсэсовский редут. Вот это будет операция!..

— Давай порадуем Гейнца,— предложил Михаил.

— Чем?

— Заедем в его родной город, пусть повидается с женой. Это как раз на юг отсюда, а там — и на Альпы. Однако почему мы решаем судьбу Гейнца, не спросив его самого? — Михаил отодвинул стекло, отделявшее кабину от кузова, позвал Корна.

— Хочешь, заедем к твоей жене?

— Об этом можно было бы и не спрашивать, командир. Только опасно. За Дорис, если она еще на свободе, наверно, слежка.

Михаил наклонился к Гейнцу:

— Опасно? Дорогая цена? Отец мой говорил: если тебе что нравится, не торгуйся. И потом, я не верю, чтобы гестапо полгода следило за ней в такое время, когда все летит кувырком.

— Ах, командир! — вздохнул Гейнц.— Вы не знаете, что такое гестапо.

— Что ж, поборемся и с гестапо. Как думаешь, Юджин?

— Украли у гестаповцев Гейнца, теперь украдем и его жену. Как называется твой город?

— Дельбрюк.

— Далеко до него?

— Три часа езды.

— Значит, к утру будем там?

— Конечно. Вот здесь возьми направо.

Наконец-то хоть один из них ехал домой, навстречу радости и любви!

В кузове шла спокойная, неторопливая беседа.

— Всегда мечтал встретить такую женщину, чтобы влюбиться с первого взгляда,— вздохнул пан Дулькевич.

Француз засмеялся:

— С первого взгляда — это все равно что вскочить в трамвай, не посмотрев на номер.

— О, что пан понимает!..

— Я против того, чтобы тратить большую половину жизни на женщин. Обратите лучше внимание на мужчин, с которыми вам приходится работать, создавать и защищать государство, найдите среди них преданных друзей, товарищей. Заверяю вас, что это будет интереснее.

— Пан Риго полгода тому назад призывал нас все внимание направить на женщин, а теперь призывает к противоположному. Был такой польский фильм «Его величество субъект». Пан имеет психологию этого субъекта.

— Благодарю за комплимент!..

— Прошу пана!

— Для чего синьор Дулькевич старается показать себя злым человеком? — тихо сказал Пиппо Бенедетти.— Ведь мы все знаем, что он очень добрый.

Пан Дулькевич повернулся в сторону итальянца так быстро, словно тот укусил его.

— Есть два сорта добрых людей, прошу пана,— те, что умерли, и те, что еще не родились.

На рассвете наконец добрались до Дельбрюка, прогремели по длиннейшей центральной улице, потом Юджин свернул вправо, и машина остановилась. Старая мостовая от дождей осела посредине, прогнулась кривым каменным желобом. Машина остановилась по одну сторону желоба. С другой стороны стоял четырехэтажный дом из красного кирпича. У каждого из них где-то был такой дом.

Сегодня на долю одного из них выпала короткая минута счастья. Что же, они не завидовали! Даже пан Дулькевич, когда высокая фигура Гейнца скрылась в темном подъезде, шепнул французу:

— Если у домов отнять воспоминания о любви, они превратятся в груду мертвого камня. Пан согласен со мной?

— Полностью.

Михаил расставил их вокруг дома, на другой стороне улицы, у соседних ворот, в подъезде — везде могла грозить опасность. Он не знал — да и кто из них мог знать! — что опасность придет совсем не оттуда, откуда они ее ждали.

Никто не видел, как к стеклу одного из окон первого этажа прижалось изнутри белое пятно детского лица. Не видели, как одиннадцатилетний мальчик — круглоголовый, русый соплячок — торопливо натягивал на себя коричневую рубашечку с одним погоном на правом плече, как он обувался, как выбежал из квартиры и затих в темном уголке под лестницей.

Зато мальчишка видел все. Видел большую санитарную машину, слышал, как открылась дверь квартиры на третьем этаже, той самой квартиры, за которой он с товарищем по «Гитлерюгенду» следил несколько месяцев и скрип дверей которой изучил за это время не хуже, чем голоса своих «ляйтеров»^[47]. Ляйтеры поучали его с семилетнего возраста: «На свете есть Германия и фюрер, перед которыми ты должен склониться, приказы которых ты должен выполнять, и есть враги, в которых надо стрелять. Стрелять, как в мишень». Эти ляйтеры, так и не дождавшись, когда их воспитанники завоюют мир, весной сорок пятого года послали тысячи двенадцатилетних мальчиков под командой генерала Венка умирать за фюрера, за коричневые рубашки с одним погончиком и маленький кинжал в черных ножнах, повешенный через плечо.

Один из таких выкормышей «Гитлерюгенда», содрогаясь от страха и холода, сжимая острый кинжальчик, сидел под лестницей и прислушивался к тому, как с третьего этажа спускаются двое. Он различил шаги женщины, за которой ему поручили следить, легкие, пружинистые шаги женщины, в которую он был тайно влюблен. Услышал также, что с женщиной идет мужчина: так твердо и тяжело ступать мог, конечно, только мужчина.