Европа-45. Европа-Запад

Вел машину американский лейтенант — хмурый и неприветливый. Возможно, хмурость эта обусловливалась тем, что он был уже в летах. Он не мог похвастаться молодцеватой и лихой выправкой подполковника, его испещренное морщинами лицо напоминало рельефную карту лет, лишений и забот. Возможно, это был фермер, не раз разоряемый засухами или падением цен, а может, просто рабочий-металлист, испытавший на своем веку долгие годы безработицы. Мог это быть также железнодорожный мастер, исколесивший по Америке все сорок пять лет своей жизни, нигде надолго не останавливаясь, не имея ни родины, ни пристанища.

Лейтенант не улыбался беззаботно, подобно подполковнику, не томился, не бросал вокруг себя небрежных взглядов. Упорно смотрел только вперед, цепко хватаясь взглядом за каждый номер дома, за каждую табличку на калитке.

— Здесь,— наконец сказал он хрипло и немного сердито,— здесь, подполковник.

— Вы уверены? — насвистывая, спросил подполковник.

— Извольте убедиться сами,— лейтенант показал на ослепительно начищенную латунную табличку: «Доктор Конрад Аденауэр» — значилось на ней.

— Что ж,— еще больше сдвинув свою каску, произнес подполковник,— в таком случае вылезаем, лейтенант, и пошли.

Они вышли из машины и поднялись по ступеням, ведущим к красивому белому дому. Лейтенант окинул укоризненным взглядом подполковника: вот, мол, как живет сей «преследуемый фашистами» обер-бургомистр!

Но подполковник не принял вызова лейтенанта. Он беззаботно насвистывал и оглядывался по сторонам, радуясь этому солнечному весеннему утру, любуясь прелестными окрестностями, великолепным видом, открывающимся с возвышенности, на которой стоял дом Аденауэра.

— Нужно позвонить,— заметил лейтенант, останавливаясь у парадного входа.

— Ну так позвоните. Как, вы сказали, называется эта местность?

— Левенталь. Долина львов.

— Чудесное название!

Им отворила высокая девушка. Она была слишком юной, чтобы быть дочерью семидесятилетнего Аденауэра, но, по-видимому, все же была ею. Она радостно взвизгнула и крикнула в глубь дома:

— Мама! К нам американские офицеры!

В передней офицеров окружил целый букет женщин. Хозяйка дома — темноглазая Гусси, ее дочери, невестки,— все молодые и свежие, не разберешь, где мать, где дочери, где невестки.

— Э-э... видите ли,— промямлил подполковник, но его перебил лейтенант:

— Мы бы хотели видеть господина обер-бургомистра...

Аденауэра уже кто-то из домашних успел предупредить.

Он вошел прямо из сада: в соломенной шляпе, в выгоревшей рубашке с засученными рукавами, в латаных черных штанах.

Сняв шляпу, он еще с порога приветливо поздоровался с гостями:

— Доброе утро! Простите мне мой вид: приходится возиться по хозяйству. Снаряды разорвались у меня в саду, скосив несколько деревьев. Повреждены кусты роз. Два снаряда попали даже в дом. Вы, должно быть, видели, как пострадала стена?

— Герр Аденауэр? — не слушая его, спросил лейтенант.

— Да... Чем могу?..

— Поздравляем вас, герр Аденауэр, — по-немецки произнес подполковник.— Мы... э-э... Скажите ему,— повернулся он к лейтенанту,— что нам поручено, с ним переговорить.. Прошу прощения,— повернулся он к Аденауэру,— мой немецкий язык оставляет желать лучшего... Придется прибегнуть к услугам нашего друга лейтенанта, Итак, лейтенант...

Лейтенант перевел слова подполковника.

Аденауэр стоял, заслоняя собой вход в комнаты. Стоял и смотрел не отрываясь на двух этих людей.

В августе прошлого года он точно так же заслонял собой дверь, ведущую в его апартаменты, а перед ним стояли двое гестаповцев. Точно так же — один старый, другой молодой, один с решимостью на лице, а другой с беззаботностью и равнодушием, которое могло таить в себе все, что угодно: коварство и презрение, жестокость и гордость. Точно такой же был задан вопрос и тогда: «Герр Аденауэр?»—и он точно так же ответил вежливым: «Да, чем могу?..» Как они сказали тогда?.. «Вы арестованы, господин Аденауэр»,— кажется, именно такие слова были тогда произнесены. Он не удивился. После событий двадцатого июля, после той бессмысленной бомбы, подложенной полковником Штауффенбергом в кабинет Гитлера, этого, собственно, и следовало ожидать: арестовывали всех — виновных и невиновных. Всех, кто боролся открыто, вслух и молча. Пришли и за ним. Его спасло одиночество, спасла полная изолированность. Обер-бургомистр Лейпцига Герделер обращался к нему как к бывшему своему коллеге, как к одному из честнейших немцев прошлого, чтобы он тоже принял участие в их организации, чтобы помог им сбросить Гитлера. Аденауэр отказался. Категорически и резко. Сказал, что не слышал их слов и ничего не желает знать.

Лучше несправедливость, чем непорядок!

Те двое отвезли его в концлагерь, расположенный в Кельне на месте бывшей ярмарки, в Эренфельде. Эренфельд — означало «поле чести». Он вернулся домой три месяца спустя, вернулся с незапятнанной честью, так как никого не выдал и ни в чем не был виноват. Сам Кальтенбруннер вынужден был наложить на его деле резолюцию об освобождении.