Европа-45. Европа-Запад

Двое... Тогда было двое, и теперь двое. Неужели и после смерти придут по его душу тоже двое посланцев — один от бога, другой от дьявола?

Он засуетился. Извинился. Отступил в сторону и пригласил американцев в комнаты.

— Жаль, что не могу похвалиться перед вами моими розами,— сказал он почти заискивающе, идя рядом с подполковником.— Еще рано, как видите. Весна теплая, но для роз нашего края еще рано.

«Можно подумать, что он недоволен нашим прибытием сюда, на Рейн,— отметил со злостью лейтенант,— эта старая калоша, кажется, готов был ждать нас еще полгода, а то и год. Ему, конечно, спешить некуда! »

«Черт побери,— в то же самое время подумал подполковник.— Старичок весьма симпатичный. Пожалуй, я начинаю понимать наших боссов из военного управления. Судя по всему, они недаром остановили свой выбор именно на нем».

— Если не возражаете, господа,— прервал их мысли Аденауэр,— от всей души прошу вас на чашку кофе...— И он отворил дверь гостиной, белую дубовую дверь, с начищенной до блеска латунной ручкой. Американцы последовали за ним, хоть лейтенант мысленно отругал старика за скаредность (не мог предложить ничего более путного!). Подполковник в свой черед подумал, что за эту возложенную на него миссию расплачиваться следовало бы не чашкой горького кофе, а по крайней мере бутылкой французского шампанского или, на худой конец, немецким коньяком...

Они сидели за маленьким столиком, склонившись над миниатюрными чашечками с дымящимся густым кофе. Аденауэр держал чашечку в ладонях, согревая свои склеротические, дряблые пальцы. Подполковник начал издалека. Важность миссии заставляла его начать издалека.

— Мы проехали по городу,— сказал он и погладил тремя пальцами свою бородку, собственно и не погладил даже, а только коснулся сперва мизинцем, затем средним, а после указательным пальцами,— мы проехали с лейтенантом по всему городу, герр Аденауэр. По тому самому городу, где вы шестнадцать лет были обер-бургомистром и который процветал под вашей эгидой, да, да, я выражаюсь совершенно точно, именно процветал. Об этом было известно даже у нас, в Америке.

Аденауэр молчал, грея о чашечку пальцы. Лейтенант перевел слова подполковника, ничего от себя не прибавив. В его обязанность входило вести машину и переводить — он хорошо владел немецким, сам когда-то был немцем, жил в Германии, возможно даже здесь, в Кельне, который процветал под эгидой доктора Аденауэра. Какое это имело значение? Теперь он был лейтенантом американского военного управления, исправно нес свою службу.

— К сожалению,— вздохнул подполковник,— к глубокому сожалению, в городе почти ничего не сохранилось. Его, собственно, как бы вам это сказать? Его вообще нет, он не существует... То есть он существует, но в значительной степени символически...

— Я отвечу вам словами молитвы,— очнулся от задумчивости Аденауэр,— виденс цивитатем, флевит супер иллям — увидел город и заплакал над ним.

Но если и блеснули в его глазах слезы в это мгновение, то это были не слезы жалости к родному городу, а слезы радости. Наконец-то! Свершилось! Понурый фатум одиночества больше не тяготеет над ним. Еще не было высказано решающих, самых главных слов, но он уже предвосхитил их, слова эти будут произнесены. Он знал наверняка, что прибытие этих двух американцев окажется той демаркационной линией, которая разделит его жизнь на две половины— на половину мученическую, где было изгнание, приход гестаповцев, концлагерь, и на новую половину, в которой он будет шествовать дорогой величия, шествовать не останавливаясь, не обращая ни на что внимания.

Прекрасные слова хранил он для этой цели: лехле унд фербирг ди тренен — улыбнись и скрой слезы. И он улыбнулся, и улыбка вышла болезненная, словно над прахом любимого существа, и американцы поняли, как дорог был для него Кельн, а в душе у него ликовало и пело: лехле унд фербирг ди тренен — улыбнись и скрой слезы, улыбнись и скрой...

— Герр Аденауэр,— поднявшись с места, сказал подполковник, делая знак лейтенанту, чтоб и тот поднялся,— нам поручили спросить вас, не согласитесь ли вы вернуться на пост обер-бургомистра города Кельна?

Аденауэр тоже поднялся. Чашечку он поставил на стол. Пальцы его согнали онемение: они стали молодыми, гибкими, цепкими.

— Великий Гёте сказал: «Нужно с живыми вперед идти»,— произнес Аденауэр тихо-тихо, как бы сам прислушиваясь к своим словам.— Благодарю вас, господа, за пред-ложение и отвечаю так, как велит долг ответить: я согласен.

«Сейчас будет шампанское,— теребя бородку, подумал подполковник, — сейчас будет шампанское, иначе один из нас не джентльмен: либо я, либо этот старый шут».