Европа-45. Европа-Запад

Унтер-офицер Гейнц Корн с двумя солдатами получал возле интендантского вагона продовольствие на свою роту. Все трое были худые, злые, грязные, и странным казалось, как они попали на эту маленькую, залитую солнцем, окруженную высокими зелеными вязами станцию и почему именно сюда прикатил пузатый вагон с хлебом. Солдаты стояли молча, наблюдая, как толстый интендант выкладывает на кусок грязного брезента брусочки консервированного хлеба, того самого сладковатого, сделанного словно из опилок, от которого их давно уже тошнило. Покончив с хлебом, интендант стал считать жестянки с паштетом, затем отмерил в термос разбавленной рыжеватой жижи, которая некогда называлась ромом, а сейчас напоминала что-то среднее между карболкой и помоями.

Унтер-офицер сначала молчал, только время от времени кратко отвечал на вопросы интенданта, но чем больше он смотрел на хлеб, на маргарин, на консервы, тем настойчивее охватывала его непонятная истома. Хотелось закрыть на миг глаза и очутиться далеко-далеко от этих мест, от войны и смертей, у себя на Рейне, возле любимой Дорис, в своей тихой маленькой квартирке на Бензбергштрассе. Сегодня утром убили их фельдфебеля, и теперь Гейнц выполнял его функции. Через час, а может, и скорее налетят советские штурмовики и убьют и его, и этих солдат, и этого интенданта. Всем конец! Хоть бы эта тыловая сволочь перед смертью дала наесться как следует.

Смерть давно уже владела всем естеством Гейнца, его мыслями и делами. Он был опутан мыслями о смерти. Она скулила и выла над ним, как буря над деревом. А кто же не знает, что во время бури деревья не растут, а ломаются!

Гейнц видел много смертей. Видел белую смерть, холодную, безразличную, она сковывала бесконечные русские равнины крепкими как сталь морозами, сыпала белыми снегами, выла метелями, из-за которых падали и падали на головы завоевателей снаряды этих ужасных «катюш». Видал и черную смерть, когда к самому небу столбом поднимался вырванный минами из своего тысячелетнего лона украинский чернозем и тянул с собой вверх, в ничто, нюрнбергских ефрейторов, унтер-офицеров с Рейна и молоденьких лейтенантиков из берлинских юнкерских школ. Видел зеленую болотную смерть, украшенную цветами и ветками сосен и берез. Видел и летающую смерть, принесенную на коротких крыльях советских штурмовиков, и ползучую, что двигалась на них в гремящих «тридцатьчетверках».

— Единственное, чего бы мне еще хотелось, — нарушил молчание Гейнц, — это еще раз обнять и поцеловать жену...

— Вы даете такого стрекача от русских, что на поцелуи не остается времени, уже не говоря о том, что здешние женщины предусмотрительно прячутся от кавалеров, подобных унтер-офицеру Гейнцу Корну, — неожиданно послышался сзади насмешливый голос.

Гейнц обернулся. Перед ним стоял высокий, как и он сам, только чистенький, хорошенький, словно игрушечный, штабс-фельдфебель и усмехался сразу всеми тридцатью двумя зубами.

— Мы у тыловых пижонов зубы не покупаем, — буркнул Корн. — Можешь закрыть свою лавочку.

— Да ты что? — удивился штабс-фельдфебель. — Не узнал? Или, может, ты не Гейнц Корн?

— А ты кто — курьер святого Петра? Пришел приглашать меня в рай? Или, может, привез мне из ставки рыцарский крест с мечами и бриллиантами? — Гейнц сплюнул.

— Да нет, я просто Арнульф Мария Финк, который сидел когда-то на одной парте с тобой. Помнишь, ты все норовил провести мне резинкой по волосам!

— Арнульф! — воскликнул Корн. — Боже ты мой! Ну и свинья же ты после этого! Нарядился франтом, вытанцовывает здесь по шпалам, как прима-балерина, и узнавай его! Так это правда ты?

— Я.

— Ну, здравствуй.

Они пожали друг другу руки. Можно было бы и обняться, но пять лет войны выскребли из их душ все сантименты.

— Давно мы не виделись, — растроганно проговорил фельдфебель. — Целое тысячелетие.

— Давно, — согласился унтер-офицер.

— И только подумать: служим в одной части, а не знаем об этом, — снова начал Арнульф.

— Мало ли здесь всякого мусору, — буркнул Гейнц.

— Однако ты остался такой же кусачей собачкой, как и был! — воскликнул фельдфебель и отвесил унтеру хороший удар кулаком в спину.

— А ты свиньей, — в тон ему сказал Корн и ответил таким толчком, от которого зашаталась бы и лошадь.

— И провонял же ты в своих окопах, как хорек! — заржал Арнульф.

— А от тебя, хоть и вылил ты на себя целое ведро кельнской воды, несет конской мочой, как от полкового ветеринара, — не остался в долгу Гейнц.

— Правда, несет? — обеспокоился фельдфебель.

— Еще как! Спроси ребят.

— Вот черт! Этот запах может выдать военную тайну.

— Тебе уже стали доверять тайны? Примазался к штабу?

— Вот,— фельдфебель показал беспалую левую руку,— видел, отчесало как бритвой!

— Где это тебя?

— Под Сталинградом.

— Скажи спасибо, что дешево отделался. Я тоже отдал бы все свои пальцы, чтобы сидеть сейчас в штабе.

— Откуда ты взял, что я в штабе? — пожал плечами Арнульф. — Я, брат, трофейная команда.

— В таком случае у тебя должно быть хоть немного русской водки.