Европа-45. Европа-Запад

— Хозяева удрали. Мои солдаты спят в погребе. Дом пустой,— пояснил Арнульф.— Я в нем тоже не сижу: знаешь, как-то не по себе. Все кажется, что вот придет настоящий хозяин и попросит тебя ко всем чертям.

— Попросит? — засмеялся унтер-офицер.— Ты не совсем точно высказываешься, Арнульф! Вытурит в три шеи! Разорвет тебя на куски, сожжет и пепел по ветру развеет! Вот! И правильно сделает.

— В сорок первом ты так не думал...

— Не думать нас учили вместе с тобой.

— Я часто вспоминаю Ремарка. Помнишь, у него есть фраза: «Нас дрессировали к отваге, как цирковых коней».

— Я уже ничего не помню. Я забыл даже, как пахнут волосы моей жены.

— О-о, твоя Дорис сложена феноменально! Представляю, как ты мечтаешь о ней ночами.

— Ты просто дурачок.

— Благодарю за комплимент.

— Знаешь что,— сказал Гейнц.— Хватит нам с тобой кощунствовать. Где водка?

— Один момент. Устраивайся в этой комнате, я сейчас.

Они вошли в большую комнату со старинной резной литовской мебелью из некрашеного дерева. Низкий потолок пересекала толстая балка, грани ее были расписаны грубым орнаментом. Толстоногий стол, стулья с высокими спинками, скамьи у стен — все поражало своей суровой красотой, прочностью, чистотой.

И вот теперь хозяева этого дома должны прятаться где-то в болотах, спасая свою жизнь, а в доме топчутся чужие солдаты. За столом развалился пришелец в грязно-зеленом мундире, небрежно стряхивает на выскобленные добела доски стола пепел своей вонючей сигаретки, пробует царапать стол черными от земли ногтями, собираясь оставить на память каракули — свое имя.

Гейнц Корн и вправду сидел за столом, лениво развалясь в удобном деревянном кресле, чадил сигареткой, машинально водил ногтем по доске стола. Но думал о другом. Он то хмурился и сердито кусал сигарету, то закрывал глаза, словно от усталости, и тогда на лице его появлялось мягкое, мечтательное выражение.

Таким и застал унтер-офицера Арнульф. Он вошел в комнату, неся шестилитровый суповой термос.

— Можно подумать, что ты сейчас запоешь «О, грюне Рейн»,— сказал он.

— Иди ты знаешь куда! — огрызнулся Гейнц.— Наливай лучше.

Арнульф налил две алюминиевые кружки от фляг, быстро нарезал хлеб, открыл жестянку с паштетом.

— За фюрера? — нерешительно предложил он, усаживаясь напротив Гейнца и поднимая кружку.

— За нашу встречу,— ответил унтер.

Они выпили не закусывая, и Арнульф налил еще по кружке.

— Ты, наверно, часто вспоминаешь свой дом,— сказал он.— Я неженатый, мне легче. А у тебя роскошная жена...

— Вспоминаю ли я свой дом? — спросил Гейнц, глотая жгучую жидкость и чувствуя, что пламя охватывает его, поднимается к голове.— Вот смотри!

Он вытащил из кармана френча связку ключей на блестящем колечке и помахал ею.

— Ключи от дамского сердца? — попробовал пошутить фельдфебель.

— От моей квартиры,— хмуро бросил Гейнц.— Я ношу их с собой всю войну. Когда-то я мечтал о том, как вернусь домой, поднимусь по белой широкой лестнице на четвертый этаж, вставлю этот ключ — щелк! — и дверь откроется передо мной, как райские врата перед праведником.

— А теперь?

— Не знаю.

— Выпьем еще?

— Давай.

Теперь они пили молча. Говорить было не о чем. Когда-то вместе росли, сидели на одной парте, вместе учились у сердитого мастера Гартмана трудной профессии литейщика, но вот уже пять лет живут врозь, каждый наедине со своими мыслями.

— А помнишь, как мы купались в Рейне и как ты вытащил меня из-под бревна? — сказал Арнульф.

— Ничего я не помню, отцепись.

— А Дорис? — не умолкал фельдфебель, у которого четвертая кружка водки словно прорвала шлюзы молчания.— Ты помнишь, как за нею бегали ребята из Дейца, Мюльгейма и Дельбрюка? Я тоже был влюблен в нее, а она, видишь, выбрала тебя.

— Потому что я не был такой глистой, как ты.

— Раньше я не замечал в тебе такой злости, Гейнц. Ты же знаешь, я всегда тебя любил. Что ты ругаешься?

— Не люблю, когда распускают слюни.

— Ах, эти нервы, эти нервы!..— сочувственно проговорил фельдфебель.

— Оставь мои нервы! — закричал Гейнц.— Мне осточертело все на свете: и бесконечные отступления, и это вранье, которым нас начиняют.

— Фюрер всегда говорит только правду.

— Правду? Фюрер говорит только правду! А если бы полковник фон Штауффенберг положил свою бомбу на полметра ближе к фюреру^[5] — что было бы тогда?

— Генералы-изменники захватили бы власть.

— Ага! И генералы, в свою очередь, говорили бы только правду. Что, не так? Они заключили бы договор с западными державами, а нас бы с тобой оставили биться с русскими. Завоевывать счастье и достаток для них. И ты снова собирал бы навоз — не для барона фон Кюммеля, так для графа фон Штауффенберга. Каждый старается для себя. Фюрер, министры, генералы. Так почему же мне запрещено думать о своей судьбе, искать мою правду, правду для самого себя? Почему, я тебя спрашиваю?

— Не кричи, тише, пожалуйста,— попросил фельдфебель.— Разве потише нельзя? И подумай, что ты говоришь?

— Говорю то, что хочу. И буду делать, что хочу. Я буду петь и плакать, когда мне захочется, а не тогда, когда прикажет начальство! Я домой хочу. И пусть все провалится в тартарары!

— Ты пьян!